— Увы, прошлого не вернуть. — Лилия Аркадьевна грустно усмехнулась. — И вообще, мне непонятно, зачем ты вернулся в Ашхабад? Жили мы без тебя тут как-то лучше… Ну, ладно, я пошла, не надо больше провожать меня.

Лилия Аркадьевна торопливо чмокнула в щеку Сережку. Иргизов протянул ей руку, чтобы попрощаться, но она демонстративно передернула плечами. Он с досадой, недоумением и чувством виноватого мальчишки смотрел ей вслед и хмыкал, пока не услышал голос сына:

— Папа, пошли, уже темно!

V

Второго мая за городом, над зеленой предгорной равниной кружили аэропланы и раскрывались белые купола парашютов. Тысячи ашхабадцев, съехавшись на осоавиахимовский аэродром, расположившись прямо на траве, подстелив газеты и прикрываясь от жгучего солнца фуражками и белыми панамами, наблюдали за парашютистами. Здесь же, на обочине дороги стояли фаэтоны, несколько автобусов, паслись выпряженные лошади. Возле фанерного буфета чадили мангалы и пахло шашлыком. Шашлычники, поворачивая шомпола, раздували жар опахалами и кричали на напирающую толпу. Суета, перебранка, смех — сплошной гвалт, как на большом базаре.

Ратх еще вчера, на свадьбе, уговорил Иргизова и Морозова съездить за город — на прыжки. Условились встретиться на площади в два часа дня. В назначенное время Ратх с Юрой подъехали на осоавиахимовском автобусе к площади, где их поджидали Морозов и Иргизов с Сережкой, и вскоре были на аэродроме. Ратх провел сына и друзей к скамейкам, на которых сидели представители городской общественности, комсомола и свои — осоавиахимовцы. Два милиционера в снежно-белых гимнастерках, шлемах и перчатках прохаживались вдоль зоны, отделяющей зрителей от взлетно-посадочной полосы. Чуть дальше, за столиком сидел хронометражист и около него стояли авиаторы. Вся эта панорама сидящих на траве и нескольких скамейках людей, долгие приготовления к взлету и одиночные прыжки парашютистов не очень-то восхитила Морозова. Истинный лошадник, кавалерист, он вообще скептически смотрел на технику, а если заходила речь о технике военной, то непременно вступал в спор, защищая красную кавалерию.

— Ну-ну, посмотрим на твою гвардию, — заговорил он, усаживаясь на скамью и посмеиваясь, глядя на Ратха. — Что-то невелика, скажем прямо, у тебя воздушная сила. Два аэропланчика и небось с десяток парашютистов. А если враг нападет? Разве сможешь дать ему отпор такими силами. Да никогда, Ратх Каюмович, смею тебя заверить. Помнится, в двадцатом, когда взяли Бухару и кинулись за сбежавшим эмиром, был у нас один аэроплан — «Фарман». Эмир бросился к границе — суток на двое опередил нас. Послали мы летчика вдогонку. Поднялся наш пилот, и вот часа через два возвращается — садится. Спрашиваем о результатах его полета, а он только руками развел. Какие могут быть результаты? Эмир к самой границе уже со своими караванами подходит, а я что? Пролетел над ним, распугал верблюдов и — назад. Могу, говорит, в точности доложить о месте его нахождения. Вот и вся, как говорится, роль авиации. Нет, Ратх, не согласен я с теми, кто потерял любовь к лошадям.

Ратх возразил с некоторым превосходством:

— Почему вы решили, Сергей Кузьмич, что мы теряем любовь к лошадям? Я, например, сам старый наездник — вы знаете об этом. Да и другие — тоже. Разве не мы, ашхабадцы, отправляли кавалеристов в Москву через Каракумы? Мы, дорогой, Сергей Кузьмич. И скакали наши туркменские кони через пески, чтобы еще раз доказать всему миру, что лошадь списывать рановато. Я за лошадей, но и за технику. В условиях современного боя главная сила в технике. Надеюсь, вы присматриваетесь, какой техникой воюет в Европе Германия. У нее производство танков на потоке, не говорю уже о мотоциклетах.

— Проку от этих танков и мотоциклеток мало, — отмахнулся Морозов.