В Ташкент прибыли утром, наняли фаэтон. Улица Зеленая, на которой жила Назима, оказалась в старом городе. Ехали долго — сначала между пирамидальных тополей, потом через центр города. Ташкент, как и Ашхабад, был наводнен ранеными. На тротуарах, на перекрестках улиц, возле будок, возле театра и в сквере — всюду были они — в госпитальных халатах, с костылями и клюшками. Аман, глядя на них из коляски, размышлял: «Вот сумели же люди уберечься от смерти. Руки, ноги свои похоронили, а сами живыми остались! Счастливые люди!» Он стал думать о том, что его сын Акмурад тоже мог бы остаться в живых. Конечно же, он бросился на врага с открытой грудью — и погиб.

Галию-ханум мало интересовал Ташкент, хотя она и не была здесь раньше ни разу. Она тоже смотрела на тротуары, но взгляд ее был отсутствующим; За всю дорогу Галия произнесла всего несколько слов, и тут, в фаэтоне, устав от долгой езды, сказала лишь: «Ах, скоро что ли доедем?!»

Но вот завиднелся за кронами деревьев купол Шей-хантаура, потянулись глинобитные кибитки, обнесенные дувалами. Во дворах тутовые деревья, кизячные пирамидки на плоских крышах. Улочки узенькие — двум арбам с трудом можно разъехаться, и пыль. Желтым облачком она поднималась над задком фаэтона и летела через дувалы. За фаэтоном с криком бежала детвора, с лаем бросались под самые колеса собаки. Аман нервничал, поругивался тихонько, Галия-ханум все так же терпеливо молчала, а фаэтонщик лихо понукал лошадей. Изредка он доставал концом кнута зазевавшуюся собаку, и она с истошным лаем отставала от коляски. По лицу кучера разливалась довольная улыбка. Наконец-то приехали. Паренек в грязной рубахе, шмыгая носом и вытирая его рукавом, показал двор Кадыровых. Кучер слез с козел и постучал в приоткрытую калитку. Постучал несколько раз, потом принялся звать хозяев. Галия-ханум и Аман тем временем углубились во двор и остановились в виноградной беседке, от которой шла аллейка к дому с айваном. Не дождавшись пока кто-нибудь выйдет из дома, Аман и Галия поднялись на айван и отворили дверь в комнату, из которой доносились звуки работающего станка.

— Есть кто-нибудь здесь? — позвал Аман.

Наступила тишина — и у порога появилась молодая женщина в траурном платье. Мальчик, лет пяти, держась за подол платья женщины, боязливо спрятался за ее спиной.

— Вы, наверное, и есть Назима? — спросил Аман.

— Да, это я… А вам — что…

— Мы — родители Акмурада…

У Назимы дрогнули губы и из груди вырвался всхлип. В следующую секунду она бросилась в объятия Галии-ханум и обе женщины заплакали в голос. Аман содрогнулся от этого горестного, полного боли и отчаяния плача. Взял на руки перепуганного и тоже заплакавшего ребенка, принялся гладить его по голове. Но постепенно плач стал утихать, женщины заговорили между собой, и Аман облегченно вздохнул: понял, что вместе со слезами с сердца Галии свалился тот тяжкий ком, который мешал ей сосредоточиться и разжать губы, чтобы выплакать невосполнимую боль утраты.

XXII

Ратх Каюмов возвращался из Пятигорска самолетом. Темно-зеленый, краснозвездный «ЛИ-2» летел вдоль западного берега Каспия — слева за иллюминатором синело море, справа — тянулись отроги Кавказских гор и залитые солнцем, зеленые долины. Ратх почти полгода пролежал в госпитале, после тяжелой контузии и ранения. В болгарском городке, на железнодорожной станции во время ожесточенного боя взорвался вагон, начиненный взрывчаткой и боеприпасами. Не менее сотни солдат полка погибли при этом взрыве. Погибло два офицера, а Ратха Каюмова — начальника полкового штаба, ранило и контузило. В медсанбат его привезли с раздробленной левой ногой, с залитым кровью лицом. Здесь же в медсанбате ему ампутировали ногу и выскоблили из глазницы то, что можно было назвать остатками глаза.