Я жил призрачной жизнью между явью и сном, между Клер, которая была как бы одним из воплощений Ману, и Ману, которая представлялась мне прошлым обличьем Клер. Я только что перечел эти строки. Они безо всякого преувеличения передают то, что я испытывал в те дни. Ибо в этих двух женщинах была, если можно так выразиться, какая-то взаимозаменяемость. Я воображал, что, разобравшись в прошлом Клер, я тем самым пролью луч света и на прошлое Ману. Мне представлялось несомненным, что Ману принадлежала к окружению Клер. И значит, расспрашивая Клер о ее жизни, я непременно должен был натолкнуться на Ману. Но ничего подобного не произошло. Чем больше Клер рассказывала о себе, тем чаще мне казалось, что я слышу Ману. Я уже забыл обо всем, что происходило со мной в те дни, похожие один на другой. Большая часть наших разговоров стерлась из моей памяти. От этого, в некоторых отношениях страшного для меня периода сохранились лишь «шоковые» моменты. Внешне они ничем не отличались от других. Но для меня то были мгновения удушья, головокружения, когда я проваливался в воздушные ямы и мне чудилось, что я, словно в кошмарном сне, лечу в бездну… Так было в тот вечер, когда Клер принялась напевать «Форель». Мы с ней прогуливались по восточному, самому пустынному берегу озера. Его поверхность между двумя берегами выглядела совершенно гладкой — ни волны, ни ряби. Лишь отражавшиеся в воде звезды хоть немного оживляли его. И тут Клер сквозь зубы замурлыкала «Форель». С чего ей вздумалось напевать именно эту мелодию? Я спросил ее об этом.

— Даже не знаю, — ответила она, удивленная таким вопросом. — Вероятно, потому, что у нас в это время рыбы выпрыгивают из воды, охотятся… А что, в этом озере совсем нет рыбы?.. Почему вы всегда во всем ищете какую-то подоплеку?

И это тоже я уже слышал от Ману. Простое совпадение. И, разумеется, его нетрудно объяснить! Но почему все-таки именно эта мелодия Шуберта? Я настаивал. Клер призадумалась и вдруг рассмеялась.

— Вспомнила, — сказала она. — Когда в Париже вы придете меня навестить… вы ведь непременно придете, правда?.. я вам покажу старую музыкальную шкатулку. Она принадлежала еще моим дедушке с бабушкой. Вы ее откроете, и она сыграет вам «Форель». Я столько раз слышала ее, что она стала частью меня самой. Я даже не замечаю, когда пою ее.

Ну конечно! Опять я забыл, что эта музыкальная шкатулка принадлежала ей, а не Ману, что самозванкой была Ману, а не Клер. Никак не привыкну.

— Что же вы прячете в своей шкатулке? — поинтересовался я.

— Да мне нечего прятать, — возразила она. — Я там держу письма, записные книжки.

— Что за книжки?

— Вы что же, хотите все знать?

— Я любопытен по роду своей профессии.

— Мой дневник… Можете надо мной смеяться!

— Я и не думал смеяться, уверяю вас.

Письма! Мои письма! Нет, не мои! Я лишь напрасно терзал себя, находя в этом удовольствие. Но я не мог не вспоминать тот последний вечер. Я все еще ощущал у себя на ладони тяжесть тех любовных посланий, некоторые из них мы тогда перечитывали вместе… Она и я. Ману и я. Что же сказала Ману? «Ты пишешь лучше меня… или, может, ты лучше лжешь». Выходит, лгала она. Я все больше и больше убеждался в этом, и только какой-то уголок моего мозга упорно отторгал эту истину. Возможно, Ману и была способна что-то скрывать. Но только не лгать! Только не играть чью-то роль с таким безупречным искусством. Я вслушивался в ее голос, который по-прежнему звучал у меня в ушах. И в этом голосе была одна нежность, все с той же ноткой отчаяния. И снова я летел в пропасть, чувствуя, как мучительно обрывается все внутри. Я больше ничего не понимал. С трудом узнавал темные воды озера и отдаленный грохот плотины.