Вулкан опять вспыхнул. Сансевино бросился к люку и исчез. Я услышал, как щелкнула задвижка, и я остался один.

В этот момент я не испытывал страха, а только радовался его исчезновению. Страх пришел позже, с рассветом; с потоками лавы, пожирающей дома один за другим, и жаром, обжигающим мое тело.

После ухода Сансевино я отполз под прикрытие люка. На каменную крышу обрушивались лавины камней, вздымая облака пыли. Когда этот каменный дождь прекратился, я начал обследовать свою тюрьму на крыше.

Это была площадка футов пятьдесят на тридцать, окруженная каменным барьером в фут высотой. Крыша одной стороной была обращена к улице, а с другой, той, откуда я швырнул провод, был сад, густо засыпанный пеплом. Посредине его я увидел тусклый блеск моего протеза. От соседних домов этот дом отделяли узкие проходы шириной около пяти футов. О том, чтобы проникнуть в сад через такой проход, я без протеза не мог и мечтать, да и в дом я мог попасть с крыши только через люк по лестнице. Если бы была хоть какая-нибудь веревка или палка, которой можно было бы воспользоваться как костылем, я не чувствовал бы себя столь беспомощным. Но ничего подобного здесь не было, только голая площадка, огороженная барьером, и запертая дверь, ведущая и дом. У меня не было ни ножа, ни чего-либо другого, чем можно было бы попробовать открыть дверь.

Я был совершенно беспомощен. Оставалось только надеяться, что Хильда найдет остальных и они придут мне на помощь. Я даже на всякий случай окликал их. В отличие от них, я не был заточен в помещении и мог отсюда видеть, что происходит вокруг. Сверху падала пемза, и я решил с ее помощью попробовать справиться с дверью. Я понимал, что это бесполезная затея, но мне необходимо было чем-то занять себя, чтобы не сойти с ума. Я заметил, что дома стали рушиться все чаще и чаще, с интервалом в каких-нибудь десять минут. Это означало, что до меня лава доберется примерно через час с четвертью.

Я трудился над дверью около получаса. Потом, совершенно измученный и мокрый от пота, вынужден был прекратить свои попытки. Жар, исходящий от лавы, становился невыносимым, нога причиняла мучительную боль. Я соскреб пемзой примерно четверть дюйма, дальнейшие усилия в этом направлении были бессмысленны. Дверь люка была из очень крепкого дерева толщиной не менее дюйма. У меня не было ни единого шанса успеть. Начинался рассвет. Я вытер пот со лба и отполз от люка, чтобы взглянуть на вулкан. Зарево над кратером стало меньше, и в его мертвенно-бледном холодном свете я увидел плотную пелену, затянувшую все небо, – черную тучу. Потоки лавы стали менее интенсивными.

Культя моя болела в том месте, куда меня ударил Сансевино. Голова готова была лопнуть, губы потрескались и распухли. Я задрал штанину и увидел, что рана кровоточит и покрыта пылью и пеплом. Я, как мог, очистил ее носовым платком и им же перевязал. Лава неумолимо надвигалась на меня.

Потом взошло солнце. Его оранжевый диск с трудом можно было различить сквозь плотную завесу из пепла и газа. И чем выше оно поднималось, тем бледнее становилось. Что-то блеснуло в пепле. Это был пистолет Джины. Сансевино второпях выронил его. Я подобрал пистолет и сунул в карман. Если дальнейшее пребывание здесь станет нестерпимым…

Я не думаю, что мне было так уж страшно. Ведь я мог бы не оказаться в нынешнем идиотском положении, если бы не отправился из Чехословакии в Милан… Но что толку говорить «если бы». Если бы я был полинезийцем, а не англичанином, я не лишился бы ноги в результате трех последовательных операций, при воспоминании о которых меня бросает в холодный пот. Я подвернул пустую штанину и подвязал ее галстуком. Потом я подполз к тому краю, откуда видна была лава.

День был в разгаре, и светило солнце, но не так ярко, как обычно. Черная лента лавы становилась шире по мере приближения к деревне. Целыми оставались только три дома, и один из них рухнул только что прямо у меня на глазах.