Арлетт нацелила свой фонарь на вход в расселину, но Севилла не пошевелился, его правая рука бессильно лежала за спиной на весле, не сжимая его, голова наклонилась набок, взгляд был направлен на нос лодки, чтобы контролировать движение. Время шло. Он подумал с горечью: «Как странно, я был так уверен этим утром, что они заговорят, я даже взял с собой магнитофон, единственное, чего я никак не предполагал, – это их бегства, а теперь всему конец, включая надежду предотвратить войну. Какая чудовищная нелепость, судьба мира зависела от того, что произошло в мозгу двух дельфинов, когда раздался взрыв, от вывода, который они сделали, а теперь, верх нелепости, В будет стараться нас прикончить, опасаясь, что у нас все‑таки было время поговорить с ними».

– Поплыли, – сказал он в третий раз, и рука его сжала рукоять весла.

Перед носом лодки, залитым светом фонаря Арлетт, что‑то выбросилось из воды, отбросив огромную тень до самой вершины купола; за этой свистящей, шумной, веселой, хлопающей по воде фигурой последовала другая, чуть меньше.

– Фа! Би! – воскликнул вне себя Севилла. И тут начались высокие скачки, брызги, резкий скрип зубами, напоминавший смех, танец, когда на три четверти выброшенное из воды тело почти скользит по поверхности, поддерживаемое вертикальными ударами хвоста.

– Генри! – крикнула Арлетт задыхающимся от радости голосом. На этот раз нельзя было ошибиться, это был прежний неистово‑радостный прием, безграничная привязанность, неисчерпаемый восторг, любовь, которая не в состоянии выразить себя целиком.

– Фа! Би! – закричал Севилла. – Где вы были?

– Здесь! Здесь! – кричал Фа своим пронзительным голосом. – Мы здесь все время. Мы слушаем.

Арлетт наклонилась, положила руку на плечо Севиллы и произнесла одним дыханьем:

– Мой дорогой! Он говорит по‑английски!

Это была правда, Фа говорил по‑английски, он ничего не забыл!

– Где здесь?

– Здесь, – сказала Би. – Мы не двигаемся. Кончик носа наружу, все тело в воде.

– Но почему? Почему? – сказал Севилла. Фа положил голову на валик лодки.

– Мы говорим друг другу. Может быть, они приходят нас убить. Может быть, они друзья. Может быть, нет.

Так, значит, вот что! Недоверие, сомнение, глубокие травмы, нанесенные человеческой ложью существам, не ведающим, что такое порок.

– Но мы вас любим! – сказал Севилла.

– Я знаю, – сказала Би. – Я слышу. Я слышу, когда ты говоришь о Фа.

«Я слышу» вместо «я слышала», «когда ты говоришь» вместо «когда ты говорил». Их английский за Полгода, однако, значительно оскудел. Как у покоренных народов, язык которых перестают преподавать в ’Школах, слова удерживаются крепко, а синтаксис беднеет. Появилось что‑то детское в конструкции фраз, и дельфиний акцент звучал как никогда раньше.

Би высоко выпрыгнула из воды и упала около лодки, чтобы обрызгать Севиллу.

– Перестань, Би! – крикнула Арлетт. – Здесь Слишком холодно, чтобы играть.

– Я слышу, – сказала Би смеясь. – Ма горит о Фа, Ма Не говорит о Би.

– Я люблю тебя, Би, – сказала Арлетт.

– Ма забывает Би, – сказала Би, и в свете фонаря лукавый огонек блеснул в глазах дельфинки.

Фа не говорил больше ничего. Положив голову на валик лодки, он зажмурил глаза, блаженно ощущал прикосновение руки Арлетт.

– Би, – сказал Севилла, – объясни мне. Ты не забыла язык людей?

– Когда никто не слушал, мы с Фа говорили.