Снег слепил глаза, пока Эйб шел прочь от «Святой Анны», но все равно он был сейчас в жарком дне, когда погиб брат. Он узнал для себя тогда одно: насколько быстро будущее становится прошлым, мгновения сливаются друг с другом, пока кто-нибудь не сделает шаг и не изменит все. Он думал, насколько все было бы иначе, если бы он взбежал вверх по лестнице. Если бы постучал в дверь, если бы ворвался в комнату, как бы все изменилось, если бы он не выполнил просьбы брата, отказался идти к деду на ферму один. Стоял один из тех летних дней, когда все блестит и сверкает под пыльным солнцем, как в сказке, сплошь голубой жар и бесконечные белые облака, удушливое марево и такая тишина, что Эйб слышал только собственное дыхание, когда Фрэнк подсаживал его, чтобы он смог залезть в окно и взять ружье.

После ему приходилось делать это снова и снова, он был вынужден снова и снова влезать в чужие окна. По крайней мере, эти действия помогали ему не думать, но сейчас он уже покончил с грабежами чужих домов. Все равно это не принесло ему ничего хорошего, он нес в себе свою боль, она была с ним в эту снежную ночь. Может быть, поэтому Эйб решил оставить свою машину там, где она стояла, возле реки, и пойти домой пешком. Он шагал и шагал, как лунатик, мимо своего дома, по дороге в Гамильтон, и вернулся обратно только к рассвету, поймав на шоссе снегоочиститель, которым управлял младший брат Келли Эйвон, Джош.

На следующий день он снова пошел гулять, хотя ему полагалось быть на работе, и Дагу Лаудеру, патрульному, который и в хорошие времена постоянно ворчал, пришлось выйти на дежурство вместо Эйба, он регулировал движение перед ратушей, пока пальцы на ногах не посинели. Уже скоро люди в городе заметили, что Эйб бродит сам не свой. Да что там, он даже не поднимал глаз, когда шел через город. Он больше не насвистывал, лицо его было угрюмо, и выходил из дому он тогда, когда порядочные люди уже ложились в постель. Некоторые старожилы, Зик Харрис, хозяин химчистки, или Джордж Николс из «Жернова», вспомнили, что Райт Грей какое-то время делал точно так же, проходя столько миль, что у него протирались до дыр подметки ботинок и ему приходилось отвозить их в Гамильтон в мастерскую.

Судя по происходящему сейчас, Эйб унаследовал эту привычку. Даже когда погода совсем испортилась, дождь со снегом чередовались с морозом и гололедом, Эйб все равно ходил. Достаточно было взглянуть в окно, и он был там: на Мейн-стрит или на Эльм-стрит, шел по Лавуэлл-лейн, не имея даже собаки для оправдания своих скитаний по грязи. Он решил, что будет ходить, пока не обдумает все как следует. Как такое возможно, хотел знать Эйб, чтобы все менялось настолько быстро, от любви до запертых дверей? Вот почему он так долго отказывался от любых обязательств — он был органически не приспособлен для любви. Он ринулся в нее очертя голову, как те дураки, над которыми он всегда потешался, как, например, Тедди Хамфри, настолько свихнувшийся, что ему было плевать, принимают ли его за идиота; он останавливал машину перед домом Никки и включал радио на полную катушку, в надежде, что все эти песни о разбитых сердцах помогут напомнить ей: любовь, которая была потеряна, может быть обретена снова.

Эйб сочувствовал Тедди Хамфри, а теперь сочувствовал и себе самому. В некоторые дни у него в груди возникало ужасное ощущение, которое просто не желало проходить. Он даже съездил в клинику в Гамильтоне, провериться, зная, что сын миссис Джереми, Эй-Джей, два года назад, в возрасте тридцати семи лет, лежал там с сердечным приступом, но Эйба медики заверили, что у него все в порядке. «Надо нейтрализовать кислоту, — говорили они ему. — Не пейте столько кофе. Не гуляйте в такую плохую погоду и не забывайте надевать перчатки и шарф».