Бывший губернатор Иван Николаевич Жухрай заговорил о приватизации объектов федерального значения, а пока еще остающийся на посту мэра Брюсов – о национализации городских. Можно было не сомневаться: оба они видели личные перспективы объявленных экономических преобразований.

Так же дружно они призывали жухраевцев и брюсовцев оставить заборотворчество и прийти к желанному консенсусу. «Сделаем наш город садом!» призывал бывший мэр. «Добьемся для нашей области свободного экономического статуса!» – вторил ему бывший губернатор. Что и говорить, неплохо было бы жить в саду и стричь купоны с необлагаемой федеральным налогообложением экономической деятельности. Пока Брюсов осторожно высказывал одобрение политике президента и говорил о необходимости сильной руки в управлении обществом, Жухрай громогласно заявлял о необходимости дальнейшего развития демократии в обществе.

В переходе на улице Комсомольской появились прилично одетые люди, играющие на аккордеонах и скрипках.

Губернатор и мэр Обирают без мер, жаловались они, кивая на поставленный рядом открытый чемодан.

Дорогие прохожие, Помогите чем можете! Все мы были при деле,

Магазины имели…

Мы ворочали тыщами, А теперь стали нищими. Бизнесменов жалеючи, Бросьте хоть бы копеечку.

Стихи были неважные, рифмы довольно неуклюжие, да и мелодия казалась слишком простенькой, но изредка певцам подавали. Даже милиция новоявленных попрошаек не гоняла. Все‑таки люди не на новый «мерседес» собирали – на хлеб зарабатывали!

В совхоз «Новонадеждинский» Борис Романович добрался около десяти часов утра. Узнав о цели визита, директор недовольно покрутил головой.

– Понимаю тебя, Романыч, но навстречу пойти не могу. Да у нас на этом баране все держится! Это ж вожак от бога! Он на прошлой неделе двух волков загрыз, «уазик» с любителями халявного мясца перевернул! Не могу я его лишиться! И народ меня не поймет… Боря, ты мне, конечно, друг, но порядок в стаде дороже!

Даосов вздохнул:

– Ты, Федор Степанович, извини, но ты сейчас как рабовладелец рассуждаешь. Все‑таки это не баран, о человеке речь идет. Пусть Бородуля плохой, но все‑таки человек!

– Да с ним пастуха никакого не надо! – с жаром сказал директор. – Его бараны с полублеяния слушаются, овчарки перед ним на задние лапы встают!

– Вот мы его и спросим. – сказал Даосов. – Где стадо? Стадо паслось на околице села. Живописная была картина. Трава казалась изумрудной, небеса – синими, неподалеку сонным зеркалом отблескивал обширный пруд, обсаженный ветлами и тополями, а посреди всего этого великолепия паслись белые и черные овцы, которые, несмотря на предоставленные им свободы, предпочитали держаться рядом с вожаком – круторогим и твердолобым красавцем с выпуклыми и внимательными коричневыми глазами.

Баран скользнул равнодушным взглядом по Даосову и отвернулся.

– Бородуля! – удивленно сказал Даосов. – Да ты что, даже не рад мне? А я, между прочим, за тобой приехал!

Баран величественно поднялся, вскинул гордо голову с большими витыми рогами и пошел прочь, крепко держась на тонких, но мускулистых ногах. Овцы с радостным блеяньем двинулись за ним. Рядом с вожаком услужливо семенили бараньи «шестерки», преданно заглядывая вожаку в глаза. Даосов не поверил увиденному овчарки – и те припадали на передние лапы, когда Бородуля в своем новом обличье проходил мимо них. Тут и гадать не стоило. Нашел человек свое место в жизни и менять его не собирается.

А потому и все дальнейшие переговоры с Бородулей были излишними.

– Ладно, – махнул рукой Борис Романович. – Заботой меньше.