— А дедушка еще не прибыл? — спросил я.

— В том-то и дело, что слишком давно прибыл, а вырядился как, видал бы ты! Точно на атомоход «Ленин» поступает… Вот там он. — Гошка кивнул на носовой салон.

Гошка не без хвастовства сводил меня в кормовой кубрик, показал молочные плафоны в подволоке, заставил посидеть на полумягких стульях и диване и, пока я озирал уют и роскошь, сообщил, что катер этот в сто пятьдесят лошадиных сил, полуморского типа и по паспорту имеет даже право ходить в прибрежной зоне морей при волнении не выше пяти баллов… Словом, не катер, а настоящий корабль…

— А где же дедушка? — Мне так не терпелось увидеть героя Гошкиных рассказов.

Ведь никто, как он, не знал ангарских порогов. В колхозе он работал конюхом, чистил скребком лошадей, задавал в ясли корм, гонял на Ангару купаться, бегал за ветфельдшером. С этим справился бы любой деревенский житель, но каждый ли крестьянин может стать лоцманом на Ангаре?

Дедушка был замкнут, и никому, даже в своей семье, не рассказывал, как научился этому делу. И лишь однажды в порыве непонятной откровенности поведал сыну, Гошкиному отцу, как это было. Гошкин прадед, тоже известный лоцман, изредка за немалые деньги проводил через пороги купеческие баржи на Лену, но как ни просил маленький Никифор, не хотел обучить его своему рискованному делу. И лишь когда дедушке стукнуло двадцать лет, взял его отец с собой на баржу, поставил рядом к штурвальному колесу и сказал: «Примечай».

Только одно слово сказал.

И баржа понеслась вниз, от одного берега к другому, меж камнями и глыбами, с одной струи на другую — успевай лишь штурвал кидать из стороны в сторону. А чуть зазеваешься — ударит о скалу, перевернет, от баржи груда щепок останется, а тебя поминай как звали!

Дедушка вцепился руками в борт, все замечал, и никакой страх не мог отшибить у него память. Кто из деревенских не мечтал стать лоцманом! Многих ставили вот так к рулю рядом с лоцманом, да толку-то что: ужас отшибал память, клекот да рев оставались в голове…

— Приметил? — спросил у дедушки отец, когда они вернулись.

— Да, батя…

И дедушка не обманул отца.

Своему искусству он обучил и сына, Гошкиного отца, а отец — своего сына — Гошкиного брата Василия…

Ах, как не терпелось мне увидеть дедушку Никифора!

Он сидел в носовом салоне, гладко выбритый, в морской фуражке и кителе. Китель был старый, в несводимых пятнах машинного масла, штопанный-перештопанный. И я подумал, что эта бережно хранимая одежда, наверное, была извлечена из древнего сундука (не ходить же в ней в конюшню), тщательно отутюжена и торжественно надета сегодня утром: ведь его поставят сегодня шкипером на баржу…

Старик был худ, недружелюбен, не ответил на мое приветствие. Он сидел, ссутулясь, у стола и читал газету. Среди блеска никеля, стекла и роскоши обивки он казался старым и каким-то лишним.

— Ну, что там, наверху? — спросил он, не отрываясь от газеты.

— Готовятся, — неопределенно пробормотал Гошка.

— Это я видел и час назад, а сейчас?

— Скоро, наверное, пойдут, — соврал Гошка и сжал мою руку: не выдай, дескать.

— И что за народ пошел. Ни время, ни имя не уважает.

— Постой, дедушка, осталось немножко…

Гошкина политика была ясна: всеми правдами и неправдами задержать дедушку внизу, в неведенье, иначе бы он мог обидеться на все и уйти.

Сверху послышался шум, и мы с Гошкой пулей бросились по трапу вверх.

По причалу к катеру шел грузный человек.

— Начальник водного участка, — шепнул Гошка, — ходил в СМУ проситься…

Команда сгрудилась у левого борта.