Обед стали готовить внутри, и у меня от копоти и керосинной вони мутилось в голове. Первые сутки палаточные жители подтрунивали над дождем.

— Прорвало небесную плотину, — замечал Серега, — плохо они там свою заоблачную реку перекрыли.

На вторые сутки тот же Серега, наматывая на ноги портянки, неопределенно буркнул:

— Мостки получше проложить не могли…

А на третьи сутки проклятья посыпались градом, и все они были адресованы начальнику коммунхоза. Его кляли и за то, что палаточный брезент не меняется, не чинится и протекает, что городок разбили в низком месте и вся вода, стекающая к реке, буквально затапливает его.

Особенно сильно шумела Вера. С ее лица не сходило брезгливое выражение, и она проклинала уже не только нерадивое начальство, но и тех, кто жил в теплых деревянных домах, спал под сухим одеялом и поплевывал на все капризы природы…

Дольше всех не высказывал своего отношения к дождям Борис. Вернее говоря, он больше других иронизировал над дождем.

— Ну и упрямый, гадюка, и не надоест ему поливать нас.

Или:

— Ох и скукота же! Заладил одно и то же, на одной ноте, хоть бы через сутки мотив менял.

На третьи сутки голос Бориса стал тяжелее, упрямей. Сунув руки в карманы, он ходил по доскам, переступая через таз и кастрюльки, подставленные под протекавшие в брезенте места, и ежился от сырости.

— Весело! И какой это олух царя небесного выдумал палатку? Привести бы его сюда хоть на час…

Здесь случайная капля, оторвавшись от потолка, падала ему за шиворот, и он, страдальчески морщился.

— Мерзость!

Лил дождь. Но работ на стройке он не прекратил. Борис приходил из тайги до нитки мокрый, мы с Марфой выжимали его одежду, развешивали у печурки, и он сидел в одних трусиках у огня, весь посиневший от холода. Однажды он пришел особенно не в духе и попросил Марфу:

— Давай скорее жрать. Помираю.

— Потерпи немного, — сказала Марфа, — наша очередь на печку после Кати.

Тут Борис не сдержался и выругался:

— Дожили. На печку — и то очередь. А чем угощать-то будешь? Умудрила что-нибудь?

— Ты ведь знаешь, Боря.

— Ох, скоро от этих консервов заворот кишок будет! Ни черта хорошего не везут, носороги!

Он сидел, сиротливо поджав коленки, смотрел в огонь, такой задумчиво скучный и притихший, что мне стало нестерпимо жаль Бориса. На его плечах застыли бугры мускулов, грудь тоже была крепкая, сильная, широкая, и на руках туго подрагивали бицепсы. Но почему-то я уже не завидовал этой мощи брата.

— Глупо, — сказал Борис, не спуская взгляда с огня, и пошевелил занемевшими пальцами ног. — До чего же все это глупо.

Я так и не понял, что хотел сказать брат, и, наверное, все бы тем и кончилось, он надел бы просохшую одежду, поворчал на неполадки, а наутро пошел на работу. А там, глядишь, и дожди перестали бы… Но тут черт дернул Марфу за язык.

— Мог бы и в доме жить, сам не захотел, — сказала она.

Вот и все, кажется, что было сказано, и ничего больше. Но этого было достаточно для Бориса. Он странно вдруг преобразился, задумчивость и печаль сразу исчезли с его лица. Он встряхнул длинными волосами.

— А как я должен был поступить? — Он все повышал голос. — С ребенком ведь она… Что я, не человек?

Я притих в уголке. Никогда не видел я брата таким.

— Человек, — пропела Марфа, но таким тоном, что всякому было бы ясно: не очень уж он стоящий человек.

— Марфа! — крикнул Борис, и лицо его исказилось от боли.

— Ну? Чего тебе?

И пошло, пошло.