За стенками шел ровный шуршащий шум. Плотный, уверенный.

— Отставить, — сказал Серега, подходя к печи, — так все спалим. На работу пойдем без чая. Спать…

— Постановили — решили, — баснул дядя Федя. В палатке защелкали включатели, и стало слышно, как скрипят и охают непрочные казенные койки.

Я засыпал под сопение и возню над головой, под терпеливую и обстоятельную работу метели. Проснулся я от резкого вскрика. И сразу вскочил.

Кто-то дергал дверь и кричал:

— Беда! Беда!

Заскрипели койки, зашлепали по полу ноги, вспыхнули лампочки, раздались сонные голоса, ворчание.

— Чего там еще?

— У кого глотка луженая?!

— Спать не дают, окаянные! — выругалась Вера.

Но прежде чем, полусонный, я вник в смысл ее слов, я обратил внимание на то, что в палатке против обыкновения не холодно. Я быстро оделся и подошел к двери, где столпилось все население.

Серега бухал плечом в наружную дверь тамбура. Дверь не открывалась.

— Завалило! — Он двинул в дверь боком. Она не поддалась ни на сантиметр.

— По маковку забросало, — вздохнул дядя Коля.

— Что медведя в берлоге, — подтвердил дядя Федя сверху, так как возвышался над всеми. Он уперся ногами в порожек и, напружинившись так, что лицо все налилось кровью, нажал обеими ручищами на дверь.

Дверь скрипнула и чуть вдавилась в снег.

— Эх, отпиралась бы внутрь!.. — сказал Серега, причмокнув языком. — Сидеть нам теперь под домашним арестом, пока не откопают…

Дядя Федя опять нажал и еще на палец открыл дверь.

— Геркуланум и Помпея, — бросил Борис, и я весело хмыкнул, — давай-ка вместе.

Бурильщик вытер рукавом мокрый лоб.

— А что это такое?

Борис вкратце рассказал о двух итальянских городах, погребенных под вулканическим пеплом Везувия много столетий назад.

— Похоже, — сказал Серега и хохотнул. — Как выбираться-то будем, а?

— А стоит ли разрывать? — спросила Марфа. — Хоть тепло. Еды бы вот хватило.

Мужчины заулыбались.

— Я же сказал, как в берлоге, — проговорил дядя Федя, готовясь к новому натиску на дверь. — Не хватит хлеба — лапу сосать будем.

Марфа улыбнулась, вспомнив, что и Борис когда-то говорил то же самое.

Щель была уже сантиметров в тридцать, и дядя Федя принялся шуровать снег деревянной лопатой.

— Сейчас пустим туда одного из огольцов, — сказал он, — пусть роет, как мышь, подземный ход… Ну, кто первый нырнет?

— Могу и я, — сказал я не очень уверенно и покосился на Коську: мне не хотелось нагло лезть вперед и присваивать себе всю славу. Однако Коська не выказывал ни малейшего желания лезть в снег.

Отец его между тем нагреб часть снега в тамбур, чтоб за дверью было где повернуться. Потом я бочком протиснулся в щель. Снег напирал со всех сторон. Только вверху, над головой, виднелось темное, все в звездах небо: снегопад прекратился, ветер упал.

Мне просунули лопату, и я принялся работать. В узкой ячее трудно было повернуться, сверху сыпался холодный, сухой снег, затекая за шиворот, попадая в валенки, таял на лице. Отгребать его было некуда, и я, напрягая все силы, лопатой отталкивал снег от двери, уплотняя и расширяя ячею у тамбура. Спина у меня намокла, ладони ныли, ворот противно тер вспотевшую шею. Время от времени сверху отваливались большие комья, осыпали меня. И тогда я отряхивался, отплевывался, вытирал лицо и продолжал орудовать лопатой.

Когда я разгреб снег настолько, что дверь могла открыться шире, дядя Федя втащил меня в тамбур, отобрал лопату и сам принялся разгребать снег.