Полковник, полковник! Армия, которую забываешь. Армия, которую ты чуть-чуть, но все же любил. Армия, которой ты отдал свою молодость.

— Зарабатываю на генерала и "вольву", дача у меня уже есть.

Хвастливая бравада — тогда еще беспечно-майорская: загнать оленеводам пару мотоциклов, а рыбакам — мотобот. Что Иванова всегда поражало в людях — так это способность к самоуничтожению, в той или иной степени относящаяся и к тебе самому — только, может быть, в иной форме. Полное отсутствие чувства самосохранения. Простодушие! Но иногда в тебе после таких встреч просыпается память — запах карболки и пронизывающий ветер с океана. Сколько лет это жило в нем. Теперь он не чувствует ничего, кроме удивления. Сколько лет инстинктивно убегал. Наконец-то он сам по себе — не вписываясь, не унижаясь. Он отряхнулся, как больной пес.

— Я тоже чертовски рад тебя видеть, — сказал он.

— Еще бы!.. — Полковник был простодушен. — Если бы не ты, гнить бы мне сейчас на два метра под землей.

— Брось, — сказал он, — я-то на что?

Он вдруг вспомнил зимние бураны и замерший колодец, из которого приносил воду. Сруб стоял на возвышении, обледенелый, как ледяная горка. Однажды он поскользнулся вниз — спасла веревка.

— Закопали бы... — засмеялся Полковник и погрозил ему пальцем. Быть может, он вспомнил их прошлое братство, то, что, несмотря ни на что, объединяло, а не разъединяло их. — Я хорошего не забываю, — заметил он.

На Севере отравиться грибами так же сложно, как на Юге объесться черникой. Единственное, что его спасло: на восьмидесятой минуте реанимационных мероприятий, когда они его уже теряли, он пришел в себя и произнес: "Грибы..."

Они заняли два места у окна, за которым по раскаленному Хрищатику улице изредка пробегали прохожие.

— Мой Сережка... ровесник твоего Димки... — сказал Полковник, и на мгновение его лицо перестало быть сильным и мужественным. — Вот за них и выпьем... Жить бы им не так, как нам...

Он сходил к стойке, принес стаканы и закуску. Теплый спирт из фляжки пился, как касторка.

— Прости, я не знал... — сказал Иванов.

Полковник уже оправился, и с него по-прежнему можно было печатать профили на монетах.

— Я и сам не знал. Был на учениях. Аневризма. Лег спать, понимаешь, захрипел и умер, вслед за Ксенофонтовной, аккурат через три недели. Такие дела... А старший служит... — Он доверительно наклонился: — Ты понимаешь, в его смерти есть что-то мистическое...

Люди снаружи были порождением города. Когда-то они были счастливы, построив город, теперь они жили, чтобы прятаться от него в своих квартирах и домах. Наверное, они думали, что так легче выжить. Но иногда они считали, что одиночество не лучший выход, и начинали бродить по улицам.

— Тебе бы с Саскией пообщаться, — заметил Иванов.

— Кто это? — удивился Полковник.

— Моя вторая жена... — Ему нечего было добавить.

— А... — понимающе крякнул Полковник, — бывает... А я не женился... Не поверишь, была у меня любовь, но пила и меня приучала. Дошло до того, прихожу домой, а там сидят какие-то люди. Спрашивают: "Ты кто?" — "Я? Я хозяин квартиры... А вы кто?" — "Мы друзья. Наливай!.." Или рассует по квартире бутылочки, бродит, вроде убирает, а потом вдруг — запах. Откуда? Уже и ловил, и кодировалась — бесполезно. В ногах валялась — без толку. Или сядет на перила балкона и угрожает, что бросится вниз, если не налью.

— Наливал? — спросил Иванов.

— Наливал, — сознался Полковник. — А куда денешься? Жалко.