— А-а-а... — досадливо протянула она.

Вырез платья съехал в сторону, и обнажилась голубая бретелька. Он не думал, что там можно скрывать что-то незнакомое. Интересно, как она поведет себя, если он станет настойчив. Саския, не отличающаяся целомудрием, всегда вызывала в нем глухое раздражение, потому что имела привычку уступать после минутной борьбы.

— В конце концов, это вы меня сюда затащили, — возразил он. — Правильно?!

— Можно подумать, вы не имеете к этому отношения, — упрекнула она.

"Точно, не имею, — с горечью подумал он, — потому что я давно обо всем забыл и меня это не трогает".

— Туалет работает? — спросил он, не жалея ни ее, ни себя и не видя толка продолжать разговор.

Сколько он себя помнил, все кончалось одним: разбродом чувств во всех его поклонниц, и отца, и сына тоже. У одного капитана было мужества умереть честно, хотя это сейчас не имеет никакого значения. Фамилию не запомнил. Только полк — номер 82. На войне с тебя за несколько дней сходит масло — весь жир. Человек ожесточается быстро — словно скидывает рубашку, гораздо быстрее, чем принято считать. Сам он быстро приноровился обрабатывать конечности и орудовать пилой.

— Воды месяц не было, — ответила она, кривя рот, как подросток.

Он удержался, чтобы не одернуть ее.

— Найди какую-нибудь сумку, — попросил он и взял в руки пистолет.

Это был плоский и легкий ПСМ с подрезанным стволом и острой мушкой, и он вспомнил, что однажды ему пришлось стрелять из такого оружия и, в отличие от распространенного "Макарова", после выстрела ствол не задирало вверх, и это было удобно. Но к такому оружию надо было привыкнуть.

— Тебя как зовут? — спросил он, взвешивая оружие в руках и соображая, что ему с ним делать.

— Ольга, — ответила она, словно ей только и осталось отвечать на такие вопросы.

"Хоть одно человеческое имя, — думал он, — наверное, из какого-нибудь общества мистиков. Все на чем-то помешаны, как на новых религиях, поэтому так и грубит, словно знает нечто такое, что мне и не снилось". В те времена, когда он носил форму, совсем не обязательно было приходить к какому-то конечному решению. То, чему он научился потом, не давало никаких преимуществ, а только разнообразило жизнь, как один-единственный (страшно интересный и завораживающий) ход в почти патовой ситуации, вслед за которой открывались новые горизонты. Он полагал, что это происходит с каждым, но потом понял, что ошибается. Женщины тоже разнообразили жизнь до определенного предела, и он этот предел знал и называл его скукой. Пожалуй, среди них у него не было ни одной, на кого можно было бы положиться, — даже если ты прожил с нею двадцать лет, ты все равно не уверен и не можешь быть уверенным до конца; где-то в середине жизни всегда происходило разделение "мы" и "я", потому что, как ни крути, а в человеке не зря заложен инстинкт самосохранения. Всегда кто-то и когда-то совершает странные поступки, и будет их совершать, потому что люди склонны к этому. И следовало все воспринимать таким, каким оно есть, не раздувая трагедий. Ежедневные занятия за столом вылепили из него одиночку. Вся штучка заняла лет восемь. Приятно было помнить, каким ты был в тридцать два или тридцать пять. Но уж, по крайней мере, не дураком; свои блокноты он исписывал за пару месяцев, постепенно перенося содержимое в тетради и на листы бумаги. Редко что из блокнотов не имело какого-то закодированного чувства. "Выйдет на этот раз фокус или не выйдет?" — подумал Иванов о своем новом романе и суеверно скрестил пальцы.

— Идем, — скомандовал он, опуская пистолет в карман брюк и закидывая сумку с пакетами на плечо.

— Я хочу забрать свои вещи, — вдруг вежливо и спокойно попросила она, — можно? — Словно она была все еще школьницей, а он — учителем.