— Однажды перестаешь понимать, — неожиданно для самого себя признался он, — просто перестаешь — самого себя и людей, — добавил и взял ее за руку, — потому что у тебя нет сил. — И ему захотелось ей что-то объяснить, — потом начинаешь бесконечно жалеть о том, что тебе не удалось, и от этого тоже ничего не получается. В общем — чепуха.

Рука была холодной и вялой, как снулая рыба.

Не может же он объяснять, что боится всего: безотчетного шевеления души, заблуждений, глупых надежд — даже своих снов, потому что из всего, что он видел, ничего невозможно изменить — вот этому он был обучен хорошо и это он знал, как пять своих пальцев, как свое грядущее неопровержимое бессмертие.

— Я знаю, — сказала она, — со мной это тоже бывает. — И впервые ее улыбка приобрела надежду.

— Порой не стоит об этом думать, — согласился он.

— О чем это мы? — удивилась она.

Все ее чаяния давно отразились на лице.

— Не знаю, — ответил он честно, — но только не о нас. — И признался: — Не могу себе представить нас вместе. Как-то не получается.

Он не хотел предавать ее, а только чистосердечно предупреждал. Его сомнения всегда оставались с ним, как неизжитые болячки. Все, что лежало поверху, никогда не было важным для него — как осколки зеркала.

— Вначале ты мне казался совсем другим, — не снижая тона, произнесла она, будто в самом деле догадывалась о чем-то.

Он не спросил, каким другим. Это его не интересовало. Разве это что-нибудь меняет?

— Был другим, — согласился он, ненавидя себя и бессмысленный разговор.

Он не мог сознаться, что боится показаться смешным, что ревнует ее к сыну.

— Знаешь, в тебе что-то изменилось, — призналась она.

— Нет, — сказал он, — ничего не изменилось, потому что нечему меняться, и тебе не надо волноваться.

Он не мог ничего добавить.

— Мне кажется, ты ошибаешься, — в раздумье произнесла она, морща лоб, словно на что-то решилась. Именно это движение, а не кукольность, шло ей больше всего.

Лицо у нее на мгновение стало несчастным.

— Дай бог, — согласился он.

Они замолчали. Между пристанью и бортом блестела полоска воды. Палуба под ногами мелко вибрировала.

— Я знала, что с тобой будет непросто, — вдруг произнесла она в сердцах, — но я не знала, что это будет невозможно и мне придется завоевывать тебя. Это бесчестно, — призналась она.

— Я не хотел тебе причинить боль, — ответил он. — Иногда я тоже ошибаюсь. — И замолчал, давая ей шанс не забираться слишком глубоко.

— Ты бережешь только себя, — произнесла она глухим тоном.

— Нет... — возразил он твердо.

Она покачала головой. Его убежденность не имела для нее никакого значения.

— У тебя есть хорошее качество, — произнесла она горько.

Он хотел бы ее пожалеть, но только не так и не здесь. Он хотел ее остановить и быть правдивым до конца.

— Ты слишком честен...

"Господи!.." — подумал он и попался на противоречии к себе и жалости к ней.

— Не знаю, — воспротивился он обреченно, уже заранее ожидая, чем кончится разговор.

Она не принадлежала к тем женщинам, которые хотят подороже продать свою внешность. Она не жалела себя, а просто и естественно боролась.

— До противного. И требуешь того же и от других, а это тяжело! — воскликнула она.

И Иванов подумал, что она сейчас уйдет. Он подумал об этом с облегчением, с тем облегчением, когда ты после глубокого нырка делаешь первый глоток воздуха или после долгого сна всплываешь из ночного кошмара, и ему все стало безразлично.