— У тебя больные глаза... — объявила она всем, словно заявляя на него права.

И Иванову на мгновение стало приятно, словно он вошел в старую, знакомую квартиру со знакомыми запахами и доверительностью, которые окутывают тебя, когда ты садишься в продавленное кресло со стаканом разбавленного газировкой джина и вытягиваешь ноги в тапочках.

И тут же подстраховочное объяснение для Изюминки-Ю, полное изящного вранья:

— Представь, дорогая, пропал на полгода. Как я его ненавижу...

При этом она прищурила глаза и томно и деликатно притронулась к руке Изюминки-Ю:

— Не волнуйтесь, милая, я его сразу не украду, ага?..

Она умела делиться и не устраивала сцен ревности.

— Он мне о вас рассказывал, — произнесла Изюминка-Ю, приведя Иванова в изумление и заставив Гд. произнести сакраментальное:

— Да? Я вам так скажу, не суй себе между ног ничего такого, чего нельзя сунуть в рот, ага?

Чуть не подавился — не вовремя набил рот едой, замер, прислушиваясь к исходящим пивным газам. Даже закрыл глаза на те несколько мгновений, в течение которых боролся с пищеводом. Знал, что одно время полностью занимал ее воображение. Теперь она действовала по инерции, пробуя на нем свои старые привычки. Он их слишком хорошо помнил.

— Вы одна из его кривых персонажей, — произнесла Изюминка-Ю, вставляя в коробку с соком длинную трубку. — Он очень увлекается этим.

— Еще надеюсь, — произнесла Гд. и бросила на Иванова вопросительный взгляд: "Кто это такая?"

Талия у нее была еще волнующе тонкой, а чуб играл роль громоотвода для любых соперниц, потому что она умела глядеть из-под нее очень честно и откровенно, так что ни у кого не оставалось ни малейшего сомнения в отношении ее намерений.

— Ты любого запутаешь, — заметил Иванов с той интонацией, которой заканчивал дела.

Иногда перед умными женщинами ему за нее становилось стыдно. Иногда он стыдился самого себя за ее вульгарность и неумение говорить в компании, где она могла повернуться спиной ко всем остальным или двумя руками со страстью поправить грудь, изогнувшись при этом, как гусеница, всем телом. Иногда она ему заявляла: "А я вообще не думаю, что я делаю, это ко мне не относится..." — и глядела испытующе, словно ждала протеста, исследуя при этом языком дырку в зубе. Двусмысленность некоторых женщин даже нравилась ему. Но сам он ее первым никогда не бросал.

— Конечно, я не идеальна, дорогой... — довольно произнесла Гд. после паузы и сладко улыбнулась. — Ага?

Она была хорошей, безобидной притворщицей и даже не скрывала этого. Иванов долго не мог понять, умела ли она ревновать вообще. Уж он-то ее точно нет.

— Как раз настолько, чтобы прокатиться по Красному морю, — опять сообщил ее спутник.

— Правда? — удивился Иванов и внимательно посмотрел на нее, ища какие-то изменения.

Брови ее взлетели кверху и там, где положено было появиться смущению, вспыхнула надпись: "Не обожгись! Иначе я тебя не прощу!", и он подумал, что, наверное, не забыл ее, да и не мог забыть — настолько он ее хорошо знал, и что ему будет трудно потерять и даже разлюбить ее — насколько таких женщин можно было любить.

Так далеко на юг она еще никогда не забиралась. Пару раз исчезала в столицы, один раз, по крайней мере, из того, что он знал, плавала по Арктике — с каким-то капитаном освоила Северный полярный путь, дважды "увозилась" в Среднюю Азию и раз — в Сибирь, но ей всегда хватало ума и денег, чтобы вернуться. Их ночи были наполнены горечью и ее отчаянием, долгими и осторожными объяснениями, которые она сама же и заводила.