|
Лесков вначале шел по нижнему шоссе, потом свернул на прямую дорогу от лаборатории к фабрике по склону горы. Дорога была нелегка, но Лесков не жалел: ему хотелось пройтись по почерневшему, талому снегу, послушать гул освободившейся воды. Закатов, увлеченный разговором, даже не заметил, что идти стало тяжелее. Он с жаром втолковывал Лескову, что обстановка на фабрике трагически запуталась. Техника наткнулась на интригу. Только дураки не понимают, что будущее за электрическими, а не за пневматическими регуляторами. А в измельчительном цехе, в трех метрах от лабораторных электронных плотномеров, Галан устанавливает свою пневматическую кустарщину. Галан, конечно, не дурак, но проходимец. Автоматика сама по себе его не интересует — только денежная премия, которую можно из автоматики выжать. И вот с таким человеком приходится ежечасно сталкиваться. Два хозяина на одном участке — чушь какая-то!
— Что же вы предлагаете? — прервал Лесков. Закатов, не моргнув глазом, расшифровал: гнать с фабрики Галана! Нечего ему изобретать давно отвергнутые вещи и сушить мозги начальству! Лесков присел на очистившийся от снега камень. Внизу, в долине, виднелись редкие участки зеленых насаждений и чернел на земле мертвый, убитый газом лес. А здесь с вершины горы сплывали ледники, вода с пеной и брызгами выдавливалась по их краям, прокладывала в их толще сверкающие синеватые, как весеннее небо, желоба. Внимание Лескова странно распалось и струилось сразу по многим линиям. Он обдумывал жалобы Закатова, его глаза рассеянно вбирали цвета воды, льда и неба, уши наполняли грохот несущихся потоков, треск ломающихся льдинок, громкий, пьянящий, как вино, голос северного мая. А в стороне, в особой комнатке сознания, звучало полученное вчера письмо сестры. Юлия тосковала в одиночестве. «Санечка, мне страшно являться в нашу квартиру, — писала она. — Вторую неделю от тебя ни строчки, я даже работаю плохо: все думаю о тебе. Как ты там? Кто о тебе заботится? Мне кажется, что в этом далеком Черном Бору тебе очень плохо. Санечка, отзовись!». «Я свинья, что так долго не писал! — с раскаянием подумал Лесков о письме сестры. — Ах, как хорошо, как удивительно хорошо!» — мысленно ответил он голосам воды и земли, а Закатову добродушно заметил: — Ладно, Михаил Ефимович, о Галане мы еще поговорим. Вы лучше посмотрите, какой сегодня хороший день. — Денек невредный, — согласился Закатов. — Но знаете, давайте-ка пойдем, а то начальство разбредется по цехам и заседаниям. Они встали и молча двинулись дальше. Закатов продолжал размышлять о своем заклятом враге. Но мысли шли туго. Сияющий день врывался и в его душу, волновал его. И Закатов заговорил громкими, как весна, ликующими стихами, совсем не отвечавшими его теперешнему настроению: — И нужды нет, все люди правы в такой благословенный день! Лесков рассмеялся. Ему понравились стихи и негодующий тон, каким их прочитал Закатов. «Нет, очень, очень хорошо! — снова подумал он. — Просто даже удивительно, до чего хорошо!» Теперь ему казалось, что не только все вокруг сияет и ликует, но и в нем самом полно торжествующего света. Он уже не мог идти степенно, беспричинный восторг гнал его вперед, ему хотелось прыгать, размахивать руками, может быть, даже пройтись на руках. Закатов далеко отстал, преодолевая трудную дорогу. И Лесков, поджидая его, удивился своему сумасбродному настроению. Глупо, друг, ты не на веселье идешь, а на передовой участок своего маленького фронта, предстоят споры и ссоры, как это уже было на медеплавильном заводе. Улыбки здесь неуместны. Но он ничего не мог с собой поделать. Беспричинное счастье звенело и переливалось в нем. И с этим ощущением счастья, с нетерпеливым ожиданием чего-то необычайно хорошего, что должно в следующую минуту произойти, он вошел в ворота цеха крупного дробления обогатительной фабрики. |
