— Я отправляюсь искать мальчика, Орланду. Ты поедешь с нами?

Он шел вслед за Гуллу Кейки вниз, в темницу, и тащил пронзительно верещащую старуху за волосы. Борса Гуллу обнаружил заточенным в дыре в полу; оказавшись на свободе, Борс набросился на тюремщика с такой неистовой яростью, что Гуллу выскочил из камеры и запер за собой дверь. И теперь, пока они шли по коридору, они слышали рев Борса и булькающие крики его жертвы, захлебывающейся в собственной крови. Гуллу открыл дверь, и Борс развернулся к ним, выставив перед собой скрюченные пальцы. На полу у него за спиной распростерся тюремщик, его конечности были вывернуты под неестественными углами, а глазницы зияли пустотой. Люк oubliette в полу был открыт.

— Борс, — позвал Тангейзер, — ты в порядке?

Глаза Борса прояснились. Тангейзер успел видеть мгновенный проблеск чего-то нежного, чего-то юного, того, что предшествовало всем кровавым путям, какими прошел Борс. И сразу же Борс, даже не подозревая об этом, прогнал это юное и нежное «нечто».

— Крепок, как скала! — заявил он.

— Брось его в дыру и поехали.

Борс утер рот и поднял искореженного тюремщика, будто мешок. Он сунул его в дыру головой вниз и выпустил. Борс потянулся к крышке люка, чтобы закрыть ее.

— Эта ведьма была тюремщицей Ампаро, — сказал Тангейзер. — Ампаро мертва.

Борс заморгал, и его ярость утихла от горя, потому что он считал Ампаро своим другом и он тоже не сумел защитить ее. Тангейзер протащил старуху по полу темницы, и она что-то забормотала в ужасе, когда Борс схватил ее за шею. Тангейзер показал на oubliette в полу и на изломанное тело кричащего тюремщика, заполнившего собой дыру.

— Пусть старая карга составит ему компанию!

Суббота, 8 сентября 1565 года — Рождество Пресвятой Богородицы

Равнина Гранд-Терре — хребет Наш-Шар — залив Святого Павла

Избегнув мрачной участи, которая казалась предрешенной, жители города всей душой отдавались празднованию. Церкви были настолько переполнены, что «Te Deum» распевали прямо на улицах, а капелланы служили мессу прямо на площади перед госпиталем и на рыночной площади. Были выставлены для всеобщего обозрения иконы Пресвятой Богородицы, колокола звенели о спасении. Люди обнимались посреди развалин и плакали. Рука Иоанна Крестителя была вынесена из монастырской ризницы и пронесена через благоговеющую толпу. Люди получили ответ на свои молитвы, их стоический героизм был вознагражден. Воля Господня осуществилась. Рыцари Священной Религии были оправданы перед вечностью и всем миром.

Однако через все это веселье ехали три всадника, чьи сердца были закрыты радости.

Их кони перешагивали через ядра, засевшие в булыжниках мостовой; всадники двигались через опустевшие баррикады, направляясь к Провансальским воротам. Тангейзер поглядел наверх. На бастионе у себя над головой он увидел, как спускают с виселицы последнего, самого невезучего, мусульманина, сто десятую жертву осады. Кусок стены рядом с проломом застонал и с шумом съехал в ров, подняв тучу пыли, — словно сами камни запротестовали против такой жестокости. Но если кто-то и услышал, никто не обратил внимания. Призывы муэдзинов больше не доносились эхом с окрестных холмов.

Ворота стояли открытые, они проехали под надвратной башней и выехали на равнину Гранд-Терре. Тысячи брошенных на произвол судьбы трупов лежали, раздуваясь и разлагаясь под солнцем, и если турки были побеждены, то победить сонмы мясных мух было невозможно, и они кружили над черной и зловонной пустыней жужжащими синими вихрями. Стервятники прыгали по падали, вороны, галки и морские чайки кричали и переругивались, описывая круги и по-своему, мрачно, празднуя победу.

Тангейзер, Борс и Гуллу Кейки ехали, растянувшись в ряд, через эту мерзкую местность, словно три всадника Апокалипсиса, в их отряде не хватало только Голода.