Воспоминания о нашем только что состоявшемся разговоре обрывочны, будто я присутствовала при нем лишь отчасти. Я пытаюсь собрать эту мозаику и до сих пор не могу понять, как оказалась одна в темноте с разрывающей грудь болью.

Одно дело – мой отъезд в прошлом году. Эван по-прежнему оставался здесь. Так мы обычно думаем о чем-то постоянном, о родном доме. О том, что навсегда сохраняется в памяти. О чем-то неизменном.

И, вернувшись, я понадеялась, что у меня получится оставить все, как было раньше. Совершенство, замершее во времени. Этого вечного мальчика, в котором больше смелости, нежели здравого смысла. Если бы я наконец стала воспринимать его всерьез или увидела в нем сложного, разностороннего человека, мне не пришлось бы отвечать на трудные вопросы о том, что это были за чувства и что с ними делать. Что происходит, когда тусовщица и плохой мальчик вырастают?

Теперь он украл у меня эту возможность, сделал тяжелый выбор за нас обоих. Вот только я не была к этому готова. Время вышло, и я осталась одна.

Почему он так поступил со мной? Заставил снова влюбиться в него, вынудил испытывать мою силу воли и рушить стены, просто чтобы потом уйти?

Это больно, черт возьми.

Больнее, чем я думала.

И мой разум не может перестать прокручивать в голове все эти «что, если» и «если бы только». Что, если бы я не была такой упрямой с самого начала? Если бы не создавала столько препятствий для наших отношений? Если бы только я была более открытой, мы бы уже во всем разобрались.

Не знаю.

Ничто из этого не помогает мне заснуть. Я до сих пор пялюсь в потолок, на часах давно за полночь. И тут меня пугает шум снаружи.

Сначала я не совсем понимаю, что это такое. Проезжающая машина с включенным радио? Соседи? На кратчайший миг мой пульс учащается при мысли, что Эван, возможно, карабкается наверх.

Внезапно что-то разбивается об окно моей спальни.

Раздается громкий и пронзительный треск. На секунду я замираю от паники, а после включаю прикроватную лампу и подбегаю к окну. Там я вижу стекающую по нему пенящуюся жидкость и осколки темного стекла, усеивающие подоконник. Судя по всему, пивная бутылка.

– Ты гребаная поганая шлюха!

Внизу, на лужайке перед моим домом, стоит, пошатываясь, Расти Рэндалл, его очертания едва различимы в свете уличного фонаря. Его качает из стороны в сторону, он что-то бессвязно выкрикивает, и мне удается разобрать всего несколько слов.

– Эта стерва, бывшая жена… – Рэндалл рычит что-то насчет «не позволяет видеться с моими чертовыми детьми» и «не пускает в мой собственный гребаный дом».

На кровати загорается экран моего телефона, и я тут же бросаюсь к нему.

Кайла: Знаю, что поздно, но я хотела тебя предупредить. Расти был здесь. Пьяный и злой. Если увидишь его, держись подальше.

Дом Кайлы находится чуть дальше по улице. Какая короткая прогулка для его крестового похода. Еще одна остановка на полуночной аллее обид. Однако сегодня вечером – и почему он выбрал именно этот день? – я не заинтересована в том, чтобы потакать его ярости.

К счастью, мне и не нужно ничего делать.

– Что, ради всего святого, это было? – Крейг врывается в мою комнату, протирая глаза, и подходит, чтобы встать рядом со мной у окна. – Это тот коп, который тебя арестовал?

– Это ты сделала! – снова орет Расти. – Мерзкая тварь!

Мы с Крейгом оба поворачиваем головы, когда слышим скрип лестницы, за которым следует звук открывающейся входной двери. Включаются прожекторы на крыльце, освещая Рэндалла на лужайке перед домом. Секундой позже выходит папа в шортах и футболке с дробовиком в руках.

– О черт. Папа в бешенстве, – выдыхает Крейг.