Маркграф и в самом деле изменился.

— Клянусь святым Буго, — шепнул Людвиг графине, — супруг ваш угрюм, словно медведь, раненный в голову.

Закапавшие в тарелку слезы были единственным ее ответом. Суп, палтус и телячью ножку — все это, заметил сэр Людвиг, маркграф отстранил, не отведав.

— Кравчий нальет тебе вина, Гомбург, — хмуро сказал маркграф с нижнего конца стола. Так ли он угощал его, бывало! Какая перемена!

Но когда кравчий во исполнение хозяйского приказа принялся разливать по кубкам пенную влагу и подошел к Отто (который потянулся к нему со всем пылом юности), гнев маркграфа не имел границ. Он набросился на сына; он опрокинул чашу с вином на безупречный его жилет; и, отвесив ему три или четыре удара, которые сшибли бы с ног и буйвола, но лишь заставили вспыхнуть нашего отрока, маркграф взревел:

— Как? Пить вино? Угощаться? Да кто, ч-т побери, тебе это позволил? — И на нежные щеки юноши вновь посыпались страшные удары.

— Людвиг! Людвиг! — взвизгнула маркграфиня.

— Уймитесь, мадам, — взревел князь. — Клянусь святым Буффо, или уж отец не смеет поколотить свое родное дитя? Свое родное дитя! — повторил маркграф с криком, почти со стоном несказанной боли. — Ах! Что я говорю!

Сэр Людвиг глядел на него пораженный; сэр Готфрид (по правую руку от маркграфа) зловеще улыбался; юный Отто был так взволнован происшедшим, что на лице у него не было написано иных чувств, кроме полного смятения; однако бедная маркграфиня отворотила лицо и покраснела, почти как рак, соседствовавший с палтусом у нее на тарелке.

В те суровые времена, как мы знаем, подобные ссоры средь славных рыцарей были отнюдь не редки; и Людвиг, частый свидетель тому, как маркграф запускал бараньей ногой в оплошавшего челядинца либо низвергал содержимое соусницы на маркграфиню, счел, что это не более как обычная вспышка его достойного, но не в меру буйного друга, и положил за благо переменить беседу.

— А как поживает мой друг — доблестный рыцарь сэр Гильдербрандт? — спросил он.

— Клянусь святым Буффо, это уж слишком! — взревел маркграф и в самом деле бросился вон.

— Клянусь святым Буго, — сказал его друг, — славные рыцари, высокородные сэры, что приключилось с моим дорогим маркграфом?

— Небось носом кровь пошла, — сказал Готфрид и ухмыльнулся.

— Ах, мой добрый друг, — промолвила маркграфиня, не в силах совладать с охватившим ее волнением, — боюсь, вы подлили масла в огонь, — после чего она подала знак дамам, и они поднялись и удалились пить кофе в гостиную.

В это время воротился маркграф, несколько овладев собою.

— Отто, — проговорил он строго, — отправляйся к дамам; не пристало мальчику оставаться с доблестными рыцарями после обеда.

Высокородный отрок покинул комнату с видимой неохотой, а маркграф, севший на место супруги во главе стола, шепнул сэру Людвигу:

— Гильдербрандт прибудет сюда сегодня на пир в честь твоего возвращения из Палестины. Мой добрый друг — мой истинный друг, мой боевой сотоварищ, сэр Готфрид! Не дурно поглядеть, как бы музыканты не напились да пышки не переспели.

Сэр Готфрид, схватив на лету слова своего благодетеля, подобострастно поклонился и вышел.

— Сейчас ты все узнаешь, мой добрый Людвиг, — сказал маркграф и бросил на друга надрывающий сердце взор. — Видел ты Готфрида, только что покинувшего покои?

— Да, видел.