— Который час? — было первое невольное восклицание Гомбурга.

— Полагаю, что пять, — отвечал его друг. Было десять. Могло быть двенадцать, два, половина пятого, двадцать минут шестого, маркграф все равно сказал бы: «Полагаю, что пять». Несчастные не знают счета времени, для них поистине неравны взмахи его крыл.

— А завтрак готов? — осведомился крестоносец.

— Спроси у дворецкого, — отвечал маркграф, безумно тряся головой, безумно вращая глазами, безумно улыбаясь.

— Буго милостивый, — сказал рыцарь Гомбургский, — что с тобою, друг мой? По моим часам уж десять. Ты встаешь всегда в девять. Ты… ты (о, святые небеса!), ты не брит! На тебе трико и шелковые чулки еще со вчерашнего пира. Воротник на тебе весь измялся — он вчерашний. Ты не ложился? Что приключилось, о брат мой, что приключилось?

— Приключилось обычное, Луи Гомбургский, — молвил маркграф, — то, что всякий день приключается. Неверная женщина, неверный друг, разбитое сердце. Вот что приключилось. Я не ложился.

— Что это значит? — вскричал граф Людвиг в глубоком волненье. Неверный друг? Но разве я неверный друг? Неверная женщина, — но ужели прекрасная Теодора, твоя супруга…

— Нет у меня более супруги, Луи; нет у меня ни супруги, ни сына.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Почти не в силах говорить от горя, маркграф поверил другу печальную тайну. Донесение Готфрида оказалось слишком верно! Сходству Отто и сэра Гильдербрандта была причина; роковая причина; Гильдербрандт и Теодора сошлись на рассвете у главных ворот. Маркграф их видел. Они долго гуляли; они поцеловались. Ах, как мучительно отозвался этот поцелуй в сердце отца, в сердце мужа! Они простились; и тогда маркграф, выступя вперед, холодно оповестил свою супругу, что она будет заточена в монастырь до самой смерти, а что до мальчика, то ему тоже надлежит принять монашеский обет.

И то и другое было исполнено. Отто в лодке, под охраной отцовских людей, отправлен в кельнский монастырь святого Буффо. Леди Теодора в сопровождении сэра Готфрида и слуги была на пути к Ноненвертской обители, которую видели многие из наших читателей, прелестной обители на зеленом островке, омываемом ясными водами Рейна!

— Какой же дорогой отправился Готфрид? — спросил рыцарь Гомбургский, скрежеща зубами.

— Его уж не догнать! — сказал маркграф. — Мой добрый Готфрид — ныне единственная моя утеха, — он мне родня и станет моим наследником. Он вскоре воротится.

«Ах вот оно что! — подумал сэр Людвиг. — Скажу-ка я ему несколько теплых слов, покуда он не вернулся». И, соскочив со своего ложа, он принялся немедля облачаться в обычный свой утренний наряд — в полные доспехи; и после поспешного омовенья надел не камилавку, но боевой шлем. Он мощною рукою позвонил в звонок.

— Чашку кофе, да поживее, — сказал он явившемуся на зов слуге, — вели повару завернуть мне в пакет хлеб с колбасой, а конюшему седлать Жеребенцера; путь будет неблизкий.

Все повеления были выполнены. Привели скакуна; позаботились о припасах; по двору, удаляясь, застучали копыта; но маркграф не замечал ничего и сидел, погруженный в немую печаль, подле опустелого ложа.

Глава V

Кара изменнику

Гомбург пустил своего коня по извилистой тропе, что сбегает с холма, где стоит Годесбергский замок, в прелестную зеленую долину. Кто не видал этой пленительной долины, а увидав ее однажды, не полюбил навек? Тысячи залитых солнцем виноградников и колосящихся нив раскинулись вокруг в покойном изобилии; могучий Рейн катит мимо свои ясные воды, а на другом берегу вздымаются семь вершин, облаченных в царственный пурпур, владычествуя над сим величавым местом.