Но оно повторилось: опять, как в 1914 году, именно на Марне события приняли новый оборот. Французские и американские войска нанесли неожиданный, сокрушительный удар по незащищенным флангам противника и, с почти непостижимой быстротой, как во сне, сам характер войны резко изменился.

— Войска Антанты одержали две громадные победы! — сообщил доктор, вернувшись домой с почты двадцатого июля.

— Это начало конца войны… я чувствую это… чувствую… — сказала миссис Блайт.

— Слава Богу! — воскликнула Сюзан, молитвенно складывая дрожащие руки, но затем добавила чуть слышно: — Но это не вернет нам наших мальчиков.

Тем не менее она вышла во двор и подняла флаг — в первый раз со дня падения Иерусалима. Когда флаг развернулся на ветру и гордо заколыхался над ее головой, Сюзан подняла руку и отсалютовала ему — когда-то она видела, как это делал Ширли.

— Каждый из нас чем-то пожертвовал, чтобы ты продолжал реять над нами, — сказала она. — Четыреста тысяч наших мальчиков ушли на фронт… пятьдесят тысяч из них погибли. Но… ты стоишь этого!

Ветер трепал ее седые волосы, закидывая их ей на лицо, а клетчатый полотняный передник, прикрывавший всю ее костлявую фигуру, был выкроен с мыслью не о красоте, но об экономии; однако почему-то именно в эту минуту Сюзан выглядела внушительно. Она была одной из тех женщин — смелых, несгибаемых, терпеливых, мужественных, — которые сделали победу возможной. В ее лице все они салютовали символу, за который сражались на фронте самые близкие и дорогие им люди. Об этом думал доктор, когда смотрел на нее с порога открытой двери.

— Сюзан, — сказал он, когда она обернулась, чтобы снова войти в дом, — с самого начала до самого конца этой истории вы были молодчиной!

Глава 31

Миссис Матильда Питман

Когда поезд остановился на маленьком полустанке Миллуорд, Рилла и Джимс стояли на задней площадке своего вагона. В этот августовский вечер, жаркий и душный, в переполненном пассажирами поезде было нечем дышать. Никто никогда не понимал, зачем вообще поезда останавливаются на этом полустанке. Никто никогда не видел, чтобы кто-нибудь выходил там или садился в поезд. Лишь один дом находился на расстоянии меньше четырех миль от этой крошечной платформы, вокруг которой тянулись пустоши, где росли лишь черника да маленькие елочки.

Рилла ехала в Шарлоттаун, где собиралась провести ночь у подруги, чтобы на следующий день сделать покупки по поручению Красного Креста. Джимса она взяла с собой отчасти потому, что не хотела обременять Сюзан или маму заботами о нем, а отчасти из-за жадного желания проводить с ним как можно больше времени, прежде чем им придется расстаться навсегда. Незадолго до этого она получила письмо от Джеймса Андерсона: он был ранен и лежал в госпитале. В письме говорилось, что вернуться на фронт он уже не сможет и, как только выйдет из госпиталя, сразу вернется домой, чтобы забрать Джимса.

Поэтому Рилла была печальна… и к тому же встревожена. Она горячо любила Джимса и, в любом случае, остро переживала бы из-за предстоящей разлуки с ним; но, если бы Джеймс Андерсон был другого рода человеком и мог обеспечить ребенку хорошие условия жизни, ей было бы не так тяжело. Однако перспектива отдать Джимса кочующему с места на место, непрактичному, безответственному отцу, каким бы положительным и добросердечным он ни был — а она знала, что Джеймс Андерсон, действительно, был положительным и добросердечным, — представлялась Рилле совсем не радостной. Нельзя было даже рассчитывать на то, что Андерсон останется жить в Глене. Ничто не связывало его с этими местами, так что он мог даже пожелать вернуться в Англию.