— Женщина, ложись и раздвинь ноги! — грубый варварский выговор резал уши.

Честь шлюхи, да?

Она полоснула его ногтями, целясь в глаза.

Германец взвыл от внезапной боли. Схватился за лицо. Кровь закапала у него из‑под пальцев.

— Шлюха!

Рыжая рассмеялась — гибкая и опасная, как пламя. Вытащила кинжал. Клинок в ее руке полыхнул огнем — отражение волос. Кровь из лопнувшей от удара губы размазалась по щеке.

— Приди и возьми честь шлюхи, красавчик! Приди и возьми.

— Эй, рыжая! Брось нож, а то порежешься, — сказал германец насмешливо. Он улыбался. Кровь текла с рассеченного ее ногтями лба, капала с брови, но гем словно не замечал этого. Мужчина. Руфина смотрела в его лицо и видела знакомое выражение довольного, уверенного в собственной безнаказанности, урода. Он никуда не торопился. — Ложись лучше.

Он жестом показал «ложись на спину». Кинжала в ее руке он словно не замечал.

На мгновение она задохнулась. Я ношу ребенка. Как не вовремя, Руфина. Как не вовремя…

Вся жизнь моя — именно так. Не вовремя.

Не с тем. Не так.

Она фыркнула, жестом показала германцу — сейчас, сейчас… Попробуй меня взять. «А потом я отрежу тебе твое хозяйство».

Рыжая приготовилась, словно невзначай отвела руку назад, за бедро. Нужно, чтобы он не видел ножа до последнего момента, до удара. Чтобы увидел только короткий блеск железа. Только тогда у нее будет шанс против настоящего воина. И остановилась… «Если ему надоест со мной возиться, меня просто убьют».

Тит за меня отомстит. Кому? Всем этим германцам?!

Любимый, сильный. Неуклюжий и смущенный.

Нет.

Она будет жить. Среди германцев. Среди убийц. Ради него, ребенка любимого мужчины. Мерзавца и сволочи.

Жаль, что о сыне он никогда не узнает.

Но зато она расскажет мальчику об отце. Мальчик вырастет сильным и красивым, он…

От удара кулаком в лицо Руфина на мгновение потеряла сознание. Вспышка света. Темнота. Падение.

Когда очнулась, то лежала на земле. Все тело болело, лицо ныло.

Германец грубо раздвинул ей ноги. Шершавые ладони, с твердыми, как коровье копыто, мозолями…

Пальцы. Она закричала:

— Нет! НЕТ! Не надо!

Германец вдруг дернулся, замер, сгорбился. И рыжая увидела над его головой взлетающую палку — темное, очень древнее дерево, отполированное ладонями.

Палка опустилась.

БУМ. Отскочила от крепкой светловолосой макушки.

Рядом стояла старуха — древняя, как стены Рима. Палка снова взлетела и снова опустилась. Бум. Бум. Словно из германца выколачивали пыль.

А гем даже не думал защищаться. Странно. Пальцы убрались из нее, рыжая вздохнула.

Гем заморгал — беспомощно.

Старуха закричала на него:

— Пошел прочь, дурак! Думкопф! Отойди от нее! Она с требухой! Не видишь, что ли?! Дубина!

Звероподобный, огромный гем послушно поднялся. Отошел, как побитая собака. Даже взгляд похож. Интересно.

— Вставай, девочка, — сказала старуха по — германски. — Успеешь еще належаться.

Руфина послушно поднялась. Старуха — древняя, седые растрепанные волосы, кожа словно буковая кора — оглядела ее, хмыкнула.

— Надень ей веревку, — приказала она германцу. — И перестань пялиться, бесстыдник.

— Да, великая мать, конечно, великая мать, — забормотал великан. Опустил глаза. Казалось, крошечная старуха имеет над ним чудовищную власть.