Ты видел углубления в другом конце? Во времена Тита пол был на несколько уровней ниже этого. Мы сидим в пыли двадцати веков.
– Я видел эти углубления. Знаешь, что они мне напомнили? Фундамент парка на Мэдисон-сквер, там тоже арена цирка. Дорожки для зверей, клетки, раздевалки. Так никто и не знает, какими были здешние зрелища, правда, Лени? Вот ложе императора. Здесь сидели важные чины, там – девицы. Здесь свисал тент. Мужчины дрались оружием и врукопашную. Дикие звери разрывали на куски христиан, рабов, осуждённых на смерть. И всё.
Лени вздохнула.
– Это всё так давно умерло, Томми. Надо очень внимательно читать надписи, высеченные на камнях.
Внезапно Томми соскочил с колонны и шагнул внутрь арены. Её пол был белым в лунном свете, и седая прядь в волосах Томми казалась слитком серебра. Он широко раскрыл руки, сжал кулаки и воскликнул:
– Да это вовсе не мертво, Лени! Разве ты не чувствуешь? Все эти люди. Здесь были люди. Тысячи людей. Живые. Что такое две тысячи лет? Они должны были походить на нас. Тут с ума сойдёшь, Лени. Я хочу их увидеть. Я хочу оживить это место.
Он внезапно остановился, засунул руки глубоко в карманы и начал вышагивать по арене, а темные тени кошек отступали в более густую тень. Наконец он заговорил снова:
– Не может быть, чтобы зрелища тех дней сильно отличались от олимпийских игр, или игр между командами Гарварда и Йейла. Толпы людей рвутся к зрелищу, толкотня, гомон. Если хорошо прислушаться, можно услышать шарканье тысяч сандалий по проходам, возбуждённый гул и говор толпы. Можно уловить обрывки разговоров. Они, вероятно, говорили на римском жаргоне, как мы в таких случаях: ‹Кто там сегодня? Что-нибудь новенькое? Я забил себе местечко на третьем ярусе. У них новый парень с севера; говорят, отличный малый, здорово дерётся, за ‹синих› выступает. А правда, Деций, или как его там, не в форме? Ни фига не тренируется. А всё равно молоток парень. Слыхал я, что гвоздь программы они держат в секрете. Это мне по блату сказали. Мой приятель, он знает того типа, который тренирует гладиаторов. Несколько монет на этого Друса я поставлю. Он свой в доску. Те ребята ещё не решили›. А кругом толкаются, потеют, смеются.
Лени тоже встала, лицо её было бледным от белого шара полной луны, висевшей прямо над чёрной раковиной старой арены, рот раскрыт. Она скорее чувствовала, чем понимала, то, о чём говорил Томми.
– О, Томми, пожалуйста, продолжай.
– Плуты, мошенники, картёжники, воришки, актеры, писатели, просто любители повеселиться, парни со своими куколками, разодетыми в пух и прах – я видел их раскрашенные мумии в музеях,- важные гангстеры, адвокаты. Рим тогда кишел адвокатами, политиканами и просто чернью. Слушай, кое-что можно узнать по номерам над входами. Если там есть номера, значит, у них были билеты…
– Да, да, Томми! Наверно, костяные.
– Тогда у них были билетеры, швейцары, распорядители. Наверняка у них даже программки были.
Томми улыбнулся и хмыкнул.
– Разве ты не видишь? Вот продавцы программ – они стоят под арками, у подъездов и лестниц и выкрикивают: ‹Покупайте программы! Здесь имена гладиаторов!›
Томми откинул голову, обвел взглядом амфитеатр от начала до входных аркад.
– А жратва и продавцы? Не может быть, чтобы болельщики не хотели пожрать. Интересно, что было у римлян вместо наших сосисок, пива, орехов и шипучки?
– Наверное, мясо на палочках,- сказала Лени.
– Орали, как и наши продавцы: ‹Горячее мясо, горячее мясо!›
– А вино! – прервала его Лени, задыхаясь. – Торговцы вином. Они носили его в мехах…
– Красное и белое вино. И разве они не привозили снег с гор для этого вина? ‹Холодное вино! Холодное вино! Пейте холодное вино – десять монет стакан! Вам сладкого или кислого, сэр?› Шум, крик, гам; люди на галёрке топают ногами, чтобы скорее начинали. |