Песня Чести прорвалась наружу, и Навани запела. Колонна начала вибрировать, когда Сородич запел песню Культивации. Чистый звук жизнесвета. Звук начал смещаться, и Навани модулировала свой тон, постепенно приближая его к…

Два звука сошлись, рождая гармонию. Безграничная энергия Культивации, постоянно растущая и изменяющаяся, и спокойная твердость Чести – организованная, структурированная. Они звенели сообща. Структура и природа. Способность познавать и способность удивляться. Они соединились.

Это была песнь самой науки.

«Вот она, – прошептал Сородич в такт Ритму Башни. – Моя песня».

– Наш эмульгатор, – прошептала Навани в унисон.

«Взаимопонимание, – сказал Сородич. – Между людьми и спренами. Вот… вот для чего меня сотворили так давно…»

Грубая рука схватила Навани, развернула и прижала к колонне. Моаш поднял клинок.

«Навани, – сказал Сородич. – Я принимаю твои Слова».

Сила затопила Навани. Влилась в нее – и боль сгинула, как вода на плите. Вместе она и Сородич создали свет. Энергия хлынула через нее таким мощным потоком, что она почувствовала, как тот вырывается из ее глаз и рта, когда посмотрела на Моаша и произнесла:

– Путь прежде цели, ублюдок.

Лирин повис, зажмурившись и дрожа. Он помнил падение и ужасную бурю. Тьму.

Все исчезло. Что-то потянуло его за руку – достаточно осторожно, чтобы не выдернуть ее из сустава, но достаточно резко, чтобы стало больно.

Он неподвижен. Во время бури. Неужели это и есть смерть?

Он открыл глаза, посмотрел вверх – и увидел столб сияющего света, тянущийся на сотни футов, сдерживающий бурю. Спрены ветра? Их тысячи…

Лирин свисал, схваченный затянутым в перчатку кулаком осколочника в сверкающей броне. Доспех, который казался живым, светился ярко-синим вдоль швов, а на груди красовались глифы Четвертого моста.

Летающий осколочник. Шквал. Это же он!

Каладин подтвердил догадку, развернув их правым боком кверху и подняв Лирина, чтобы крепко сжать его в объятиях. Странное дело, но, прикоснувшись к броне, лекарь ее не почувствовал. Доспех стал совершенно прозрачным и едва видимым – всего лишь слабым контуром вокруг Каладина.

– Прости, отец.

– Простить? За… за что?

– Я раньше думал, что путь может оказаться правильным, – сказал Каладин. – А я не прав. Но теперь выходит, что все не так просто. Кажется, мы оба правы. Просто каждый на свой лад.

– Я, возможно, смогу это принять, – ответил Лирин.

Каладин выпрямился, продолжая прижимать отца к себе; они болтались всего-то в двадцати футах над скалами. Шквал. Так приблизились…

– Едва успел, сынок?

– Лекарь должен действовать своевременно и точно.

– И это, по-твоему, своевременно?

– Ну, ты же ненавидишь, когда люди тратят время впустую, – усмехнулся Каладин.

Затем он сделал паузу, отпустив Лирина одной рукой – что несколько сбивало с толку, потому что лекарь продолжил парить сам по себе. Каладин коснулся отцовского лба пальцами, и он ясно ощутил их живое прикосновение сквозь перчатку.

– Что это?

Лирин с некоторым смущением вспомнил, что в конце концов позволил этому однорукому дураку Норилу нарисовать на своем лбу глиф «шаш».

– Я подумал, – проговорил Лирин, – что если целая башня собирается продемонстрировать веру в моего сына, я мог бы попытаться сделать то же самое.