— Мы добрые лесные гномики! — проревел верзила Боллок, услыхав обрывок последней фразы, и запихнул в рот кусок жирной телятины.

— Я никого не называл вором, — спокойно отреагировал Торстведт, взбалтывая содержимое железной фляги, висевшей на его широком кожаном поясе. — Но если сказано первое слово, должно прозвучать и последнее.

— Да, Торстведт, я понимаю, о чем ты, и эта история очень проста, — вслед за этими словами Робин коротко изложил ему суть дела.

Торстведт внимательно выслушал историю ноттингемских узников, но ничего не сказал.

— Как бы то ни было, — после некоторого молчания прибавил Робин, — твой сын увидит своего отца и не ранее, чем к завтрашнему утру. Эй, добрые эльфы! Смотрите, как бы ваши красные лица не полопались от праведности и монашеского винца. Мы идем дальше! — окликнул Робин лучников и, отряхнув траву со своих вытершихся со временем, но все таких же прочных кожаных охотничьих штанов, отправился к оседланным коням. Остальные путники последовали за ним. Сквозь редкие кроны деревьев на небольшой отряд уже поглядывало рыжеволосое утреннее солнце.

За ночь незначительные облака, сопутствовавшие событиям всего предыдущего дня, рассеялись. День обещал быть жарким. Даже знойный Саланка сбросил с себя серый холщовый плащ, оставшись в одной темно-малиновой испанской сорочке, купленной им некогда у одного кастильского араба. Выглядел от довольно бодро, и если бы сторонний наблюдатель не знал, что Саланке, а точнее — Салану Аллия Аджери Ибн-Рашиду, третьему сыну знатного дамасского оружейника Саххаба, исполнялось именно в этот день сорок пять лет, то он ни за что бы не поверил, что это действительно так. Впрочем, и сам Саланка, последние двадцать лет проживший среди бурных страстей, тщетно пытавшихся сломить его волю, с трудом мог вспомнить и дату своего рождения, и свой возраст.

«Ишь, нахохлился», — подумал Робин, оценив гордую осанку сарацина.

— Мы с тобой уже давно не юноши, которые сломя голову бросаются в пучину боя. Могут ведь и без головы оставить, а, Саланка?

Саланка исподлобья взглянул на друга и, ничего не отвечая, пришпорил коня.

«Сарацин есть сарацин, — подумал Робин, — горячая кровь».

— Торстведт, а что означает этот символ на твоем амулете? И у твоего сына точно такой же. Он напоминает мне меч с двумя лезвиями, но с одной рукоятью. Может быть, раскроешь его секрет?

— Тяжело открыть распахнутую дверь, — заметил Торстведт, вглядываясь в тропу, которая становилась все шире и выводила всадников на торный шлях. — Разум и воля остры, но рука их держит одна.

— Неплохо сказано, — вновь ухмыльнулся Саланка, впрочем, с некоторой недоверчивостью. — На моей родине, в Сирии, много мудрых людей и много храбрых воинов, но никому еще не удалось совместить в себе первое и второе.

— И даже великий Саладдин? — с ответной иронией в голосе спросил Торстведт.

— О! Саладдин — великий человек. Но и ему не примирить эти два острия.

— И все-таки, Саланка, ты не будешь отрицать, что Саладдин — отменный правитель, — вмешался в спор Робин.

— Но и отменный правитель не может отменить свою смерть, — продолжал Торстведт, придерживая за гриву своего черного иноходца.

— Что ты хочешь этим сказать? — даже несколько приподнялся в седле Саланка.

— Я хочу сказать, что если у бутыли отсечь дно, то эль вытечет быстрее, чем это дно приставят.

— Что на юге, что на севере — все одни и те же мудрствования. Без толку все это, — раздасадованно возразил Саланка, объезжая своих собеседников.