Ничего, из того, что я как-нибудь выдавал необычного, — не подтвердилось. Вернее, — не повторилось во второй раз. Сколько раз я ни пробовал, как ни старался… Ничего.

Вот и думай после этого. О чем?.. Ломай голову, напрягай, в бесплодных усилиях. От бесплодности усилий — разум начинает производить на свет различных пугающих монстров.

Но у меня даже монстров никаких не появлялось. Ни мыслей по этому поводу, ни монстров, — ничего.

Я ставил эксперименты? Ставил…

Ничего у меня не получилось? Ничего… То есть, от меня ничего не зависело. От моего желания… Я же хочу сбежать отсюда? Хочу… Но не могу? Не могу.

Или. Я разрезал себе палец? Разрезал… Он заживает? Заживает, — но паршиво.

С одной стороны.

Я другой стороны, я украл Машу. И — выздоровел… Это же было. И — есть… То есть, это психологический и медицинский факт. А против факта не попрешь.

Но, может быть, какое-нибудь полнолуние или очередной парад планет?

Я не мог ничего понять… Но, может, и понимать было нечего. Потому что ничего сверхъестественного не происходило?

А то, что происходило, было недоступно моему слабому разуму…

Я немало дней промучился в догадках. Но так ни к чему и не пришел.

И как-то, отчаявшись, решил наплевать и забыть. Обо всем этом.

В тот прекрасный момент, когда дошел до окончательного тупика в своих размышлениях, и догадался, что, как муха о стекло, бьюсь о то, чего не знаю, не могу знать, и не узнаю никогда, — ко мне пришло чувство облегчения.

Словно я все дни и ночи взваливал на себя какой-то чудовищно тяжелый непосильный, дурно пахнущий, неприятный груз. Главное, совершенно не нужный. Не мой.

Он упал. Я — освободился. От ярма какого-то… Даже мир вокруг показался интересней. Расцветился новогодними огоньками.

Потому что невозможно долго существовать в эфимериях…

Вот — сбежать отсюда, реальная постановка задачи. Но, — к сожалению, пока невыполнимая.

Позвонить бы своим, узнать, — как у них дела. Не зажирели ли от абсолютного достатка. Помнят ли еще обо мне… Маша мне, почему-то, ни разу не приснилась, хотя днем я часто думаю о ней, — и так тоскливо становится на душе, хоть вой.

Маша, Маша, Маша…

Я вспоминал, как впервые встретил ее, — ободранной помойной кошкой. С чистыми ногтями, и таким взглядом, что вся ее детская маскировка тут же оказалась полнейшей ерундой. Я пытался вспоминать этот взгляд, сделать так, чтобы она снова посмотрела на меня, — но не мог. Чтобы так смотреть, нужно не воображение, — а сама Маша.

Но ее не было здесь. Они с Иваном, может быть, уже в Лондоне. Живут в каком-нибудь роскошном особняке. И больше ничего не хотят. У Маши есть — ее свобода. И ее — рынок. У Ивана — его Кембридж. Или, пока зима, и нет среднего образования, — его вожделенный крутой колледж.

Еще вспоминал, как она сказала мне: «Ничего не надо»… Господи, она же пропадет без меня.

Сбежать отсюда невозможно.

Но сбежать — необходимо.

Так что, если честно, я ждал этот таинственный «дембель». Почти, как манны небесной.

2

Нас, увольняемых за безнадежностью, — оказалось, вместе со мной, шесть человек. Фамилии выкрикнули по громкой связи, и мы, по одиночке, потянулись к воротам. Остающийся народ провожал изгоев испуганными взглядами. Ведь никто еще не возвращался из дембеля, чтобы рассказать, что это такое, и какая там житуха, в этом самом дембеле.

Даже охрана, в форменных масках, подобрела, и не материлась почем зря по каждому пустяшному поводу.