— Разумеется.

— Значит, ваш отец мог держать дома таблетки, а вы бы — вы бы ничего об этом не знали.

— Я перевернула все в доме вверх дном после его смерти, — свирепо заговорила она, глаза ее сверкали — от ярости или от слез, поди разбери. — Ни одной таблетки. Ни единой.

— Может быть, он принял сразу все, потому-то вы ничего и не нашли?

— Вы заведомо уверены, что я не права?

Я помедлила с ответом. Пальцы Оливии судорожно скребли скатерть, как будто она решила повыдирать нитки узора. Взбесится, как Грегори Пек в «Зачарованном», еще и вилкой начнет корябать стол — и что мне тогда делать? Погоди-ка, а почему мне пришел в голову именно Грегори Пек? Уж не значит ли это, что Оливия права? Может быть, я не хочу признать ее правоту? Может быть, мне чем-то неудобна ее правота? Я бы предпочла, чтобы Оливия ошиблась и никто ее папу не убивал, а то у меня появятся лишние трудности? Нет-нет, я профессиональный долг не хуже ее сознаю: надо во всем разобраться и написать честную статью, не поддаваясь ни на чьи страхи, подозрения, междоусобные счеты.

— Я не говорю, что вы не правы. Но у меня нет причин с ходу принять вашу версию.

Она таки выдернула ниточку из скатерти и теперь катала ее между пальцами.

— Вам нужно что-то еще?

— Верно.

— Журналистика! Вы перекручиваете каждое слово, которое выудите у собеседника, чтобы состряпать свою историю!

— То ли дело психотерапия! Вы перекручиваете каждое слово, которое выудите у собеседника, чтобы состряпать его историю.

Она откинулась на спинку стула и вновь окинула меня профессиональным взглядом.

— Долго вы изучали психотерапию?

— С чего вы взяли, что я занималась психотерапией?

— Вы успели составить себе довольно отчетливое представление об этом ремесле.

— Выходит, и вам довелось поработать в журнале?

Оливия кисло усмехнулась:

— Нет, но мне довелось давать интервью, и не Раз. Так что я знакома с вашими приемчиками.

— Мне показалось, к вашей семье пресса была довольно благосклонна.

— Лучше бы нас просто оставили в покое.

Это уж от твоего агента зависит, подумала я, но тут же вспомнила, что имиджем семьи занимался Рассел, он и решал, кто из них и в каких количествах будет общаться с прессой.

— Стоит вам заявить, что отца убили, журналисты валом повалят.

— Какой в этом теперь смысл? Все кончено. Раньше — раньше еще был шанс, что все уладится.

— Уладится? У кого?

Почему-то для ответа ей понадобилась пауза.

— У нас у всех.

— А теперь шанса нет? — мягко настаивала я.

— Папа умер! — выпалила она. Нет, Оливия не заплачет. Ни за что.

— По вине Клэр Кроули?

Она быстро закивала, жмурясь, с трудом сдерживая слезы.

— Теперь все в ее руках.

— Что именно?

— Деньги. Издательские права, записи, все. Контрольный пакет акций принадлежал моему отцу, а теперь все перешло к ней.

— Допустим. А почему она убила его сейчас, а не год или два тому назад?

— Понятия не имею. Хорошо бы вы помогли мне разобраться.

Так и вышло, что через час после чая с крабовой запеканкой я очутилась у парадного входа в элегантный особняк, где еще недавно проживал Рассел Эллиот. Старинное здание на Риверсайд-драйв; в одну сторону поглядишь — лодочная пристань, в другую — дальний конец парка Риверсайд. Рассел занимал половину пятого этажа этого здания; во второй половине жили Кроули, и пока мы вместе ехали в машине, Оливия рассказывала мне, как в детстве они с Адамом бегали из одних апартаментов в другие, словно все это было единым большим домом — да уж, куда больше, чем дом, в котором выросла я, — а певцы, музыканты, модели, актеры и прочие знаменитости приходили и уходили запросто, каждый день и каждый час.