— Я уже вам говорила, ваша милость, что они уехали третьего дня и должны быть в окрестностях, не особенно далеко отсюда, я видела, как они выходили. Донья Эрмоса села в экипаж, старый Хосе служил кучером, а мулат — лакеем. Маленькая Лиза села со своей госпожой, минуту спустя донья Эрмоса, выйдя из экипажа, вернулась на дачу, откуда вышла неся клетки с птицами. Они ничего не увезли, здесь остались только два старых негра, которые спят в каком-то углу кинты.
После этих слов женщины снова наступило молчание.
Одно из этих таинственных лиц начало перебегать от одной двери к другой, от окна к окну, чтобы найти хотя бы какой-нибудь признак присутствия людей в этом мрачном жилище.
Однако все было напрасно. Этот человек не услышал ничего, кроме эха своих шагов и воя ветра, потрясавшего большие тополя в саду дачи.
Неизвестный поднял руку, как бы желая разбить стекло в окне спальни доньи Эрмосы, но затем, оставив это намерение, присоединился к своему товарищу и женщине, дававшей им разъяснения.
— Сеньор подполковник, ваша милость знает, что конвой отправляется в путь сегодня рано утром, а теперь почти уже рассвело.
— Хорошо, лейтенант, идем! Вы сопровождали меня как друг, и я не хочу вас больше обременять. Вернемся домой.
— Сеньор дон Мариньо, пусть будет вашей милости известно, что я истратила все, что вы мне дали, на изготовленный ключ, и теперь у меня ничего не осталось для себя и для своих.
— Хорошо, завтра!
— Как завтра?
— Ну, возьмите это и оставьте меня в покое!
— Сколько тут?
— Я не знаю сколько, но этого даже много.
— Всего пять пиастров! — пробормотала женщина, идя впереди подполковника Мариньо и лейтенанта конвойного эскадрона.
Когда все трое вышли из кинты, Мариньо запер калитку в железной решетчатой ограде и положил ключ себе в карман.
Затем эти два члена федерации оставили свою сообщницу в низине, смежной с дачей, и пустились галопом по направлению к городу. Мариньо поехал в квартиру серенос, а лейтенант в помещение конвоя его превосходительства.
Наступал день. Все, исключая человека, конечно, спешило насладиться жизнью.
Горделивые жеребцы пампы, потрясая стройными головами, издавали дикое ржание, неукротимые быки, наклонив могучие шеи, спешили утолить жажду в холодных струях ручьев, птицы западного пояса, менее блестящие, чем на тропиках, но более крупные и более грациозные, оставив свои гнезда, садились на верхушки вековых ombues или espinillos, чтобы приветствовать наступление дня.
Скромные маргаритки, затерянные среди густой травы и покрытые ночной росой, точно брильянтами, приоткрывали свои белые, желтые и пунцовые лепестки, чтобы дать согреться первым солнечным лучам.
Вся пустыня наполнялась радостными криками и веселым пением.
В городе же царила могильная тишина.
Монотонный стук телег, отправляющихся на рынки, шаги рабочих, крики молочниц, звонки aquadores, — все, что можно услышать в Буэнос-Айресе ранним утром, — всего этого не слышно было уже четыре или пять дней.
Это был пустынный город, кладбище живых, души которых витали или на небе, ожидая триумфа Лаваля, или в преисподней, ожидая торжества Росаса.
Только на дороге Сан-Хосе-де-Флорес, на этой знаменитой дороге, во славу федерации и к стыду портеньос, сооруженной по приказанию Росаса в честь генерала Кироги, только на этой дороге можно было слышать топот копыт нескольких лошадей.
Это дон Хуан Мигель де Росас отправлялся в лагерь Сантос-Луарес утром шестнадцатого августа 1840 года.
Диктатор покинул город среди ночного мрака, чтобы с наступлением дня явиться среди солдат, к которым он первый раз в своей жизни имел право обратиться со словом товарищи.
Его конвой получил приказание отправиться часом позже него. |