И это было правдой. Смерть дотронулась до него – и отступила. Хэйксвилл потянулся к ужасному алому шраму: да, он, тогда худющий мальчишка, провисел целый час на виселице, и никто не дернул его за ноги, чтобы переломилась шея. Он почти все забыл: толпу, других узников, подшучивавших над ним – но он навсегда остался благодарен тому ублюдку, который повесил его, дожидаясь медленной смерти и не дергая вниз, чтобы толпа успела насладиться зрелищем. Каждое спазматическое движение бессмысленной борьбы с давящей петлей они встречали радостными криками, пока не появились помощники палача, улыбающиеся, как актеры, довольные публикой, и не ухватились за дергающиеся колени. Они глядели на толпу, ожидая разрешения дернуть жертву вниз, и поддразнивали приговоренных, им наплевать было на двенадцатилетнего Обадию Хэйксвилла. Он уже тогда был хитер и висел неподвижно, хотя боль порой доводила его до бессознательного состояния – и толпа решила, что он уже мертв. Он и сам не знал, почему так яростно цеплялся за жизнь: смерть была бы быстрее и не так мучительна. Но тут пошел дождь: небеса разверзлись и в минуту очистили улицы, никому не было дела до щуплого тельца. Тогда дядя, вороватый и боязливый, разрезал веревку и утащил тело в переулок. Он начал хлестать Обадию по щекам:

- Эй, ублюдок! Слышишь меня? - Должно быть, Обадия что-то сказал или простонал, потому что дядино лицо нависло над ним. – Ага, ты жив. Жив, понял, ублюдок малолетний? Не знаю, какого черта я с тобой связался, но уж больно мать твоя просила. Слышишь меня?

- Да, – лицо мальчишки задергалось, он никак не мог совладать с собой.

- Тебе надо сматываться, понял? Сматывайся. Домой нельзя, тебя снова поймают, слышишь?

Он все услышал и понял, смотался оттуда и больше никогда не видел семью. Не то, чтобы он по ним сильно скучал – их ему, как и множеству потерявших надежду людей, заменила армия. Теперь он не мог умереть – он понял это еще там, в переулке, и проверил в бою. Он обманул смерть.

Хэйксвилл достал байонет и на секунду задумался: не отдать ли кому из рядовых, чтобы наточили. Конечно, было бы здорово унизить этим проклятого ирландского ублюдка, но, с другой стороны, когда предстояла драка, он всегда занимался оружием сам. Атака будет сегодня, об этом знают все, хотя, как обычно, никаких объявлений заранее не делалось. Мишеней хватит на всех. Он снова заглянул в кивер: «Извини, я на минутку. Скоро вернусь».

Сержант отложил кивер и подобрал камень, заблестевший в руке. Байонет заскрипел, но Хэйксвилл не смотрел на него: он наблюдал за ротой, подмечая их страх и упиваясь им. Хэйксвилл был доволен: он сломал мерзавцев. Теперь они добывали ему еду, стирали одежду и меняли солому в тюфяке.

Пару пришлось избить до беспамятства, зато теперь они, как щенки, всегда старались ему угодить. Главные битвы позади: Шарп вне игры, Харпер сломлен, разжалован в рядовые и носит красный мундир. Капитан боится Хэйксвилла, как, впрочем, и Прайс с сержантами. Жизнь, думал Обадия, могла бы быть куда хуже. Он потрогал лезвие пальцем, понял, что можно заточить получше, и камень снова начал свою работу.

Рядовой Клейтон, сидевший сбоку от Хэйксвилла, рассмеялся и что-то сказал своему приятелю. Хэйксвилл слышал смех, но решил не замечать его: он займется этим юнцом Клейтоном после осады, когда придет время решать проблемы. У Клейтона симпатичная жена, самая красивая в батальоне, Хэйксвилл уже положил на Салли глаз – но она подождет, пока он разберется с Терезой.