— А сами, господин ротмистр? — Кошелев отбрасывает в сторону обгоревшую спичку.

— От одной спички больше двух не прикуривают. Меня буры научили в Трансваале, — привираю, конечно, если буры кого и учили, то настоящего Гордеева, чье сознание сейчас неизвестно где пребывает.

Сам я эту прекрасную байку уже не помню, где прочитал.

— Так, а в чем суть? — Кошелев второй спичкой дает мне прикурить.

— Когда от одной спички прикуривает первый — бур заряжает ружье, когда прикуривает второй — бур прицеливается, когда третий — бур стреляет. Буры хорошие стрелки. Японцы тоже неплохие. Не надо давать врагу лишнего шанса.

Курим, прикрывая тлеющие огоньки папирос ладонями.

— Думаю, надо дать людям поспать хотя бы пару часов, — Скоропадский сминает окурок и втаптывает его сапогом в дно окопа. А за полчаса до этого вашего «часа быка» поднять всех. Но тихо, чтобы не спугнуть японца.

— Дельная мысль, господа.

Расходимся по своим подразделениям.

Темное небо затянуто тучами — звезд не видно. Нахожу Соню, она сидит в блиндаже, перевязывая руку кому-то из казаков Скоропадского. Пламя керосиновой лампы бьется в стеклянной колбе, разбрасывая по дощатым стенам прихотливые изгибающиеся тени. Громко трещат цикады. Почти оглушительно. Странно, в окопах их не так слышно. Соня тихонько напевает себе под нос…

'Вам не понять моей печали,

Когда растерзаны тоской,

Надолго вдаль не провожали

Того, кто властвует душой…[2]'

Она не замечает меня, вся поглощенная пациентом. Затянут последний узелок.

— Не туго? — Участливо спрашивает берегиня казака.

— Да, что вы, барышня… — басит казак, замечает меня и тут же тянется вскочить во фрунт, — Виноват, вашбродь, заслушался, как барышня поет.

— Береги руку, Сеня, — напутствует она пациента.

Тот выходит от нее с блаженной улыбкой.

— Вы и имя его уже знаете, Соня?

— Мне спросить не сложно, а пациенту приятно. И рука быстрее заживает.

— Жаль, что мое имя вы уже знаете…

Сажусь напротив и накрываю пальцы девушки своими ладонями.

— А для вас у меня мазь припасена. По няниному рецепту делала, — пальцы Сони развязывают повязку на моей правой руке, сматывают бинт.

Девушка наклоняется над моей травмированной конечностью. Роется в своем санитарном бауле, тонко позвякивая какими-то баночками-скляночками.

Шевелю пальцами. Больно, но терпимо. Кисть опухла, кожа неприятно зудит.

Сонины пальцы плавными круговыми движениями наносят мазь на кожу.

Приятная прохлада охватывает поврежденную кисть. Так сидел бы и сидел, глядя на склонившуюся передо мной русую головку с аккуратным пробором посредине и заплетённую толстую косу легкого медного оттенка — волосы у девушки просто волшебные.

Тем временем берегиня бинтует мою конечность обратно.

— Николя, дайте слово, что будете беречь руку.

— И руку, и все остальное, что к ней крепится до макушки и пяток, — шучу я. — У меня большие планы на будущее, Софья Александровна. — И я не стал удерживать язык, — Надеюсь, это будет наше общее будущее, милая Соня.

— Николя…

— Софья Александровна, — прерываю я девушку, — я отдаю себе отчет, что война не лучшее место для подобных заявлений. Но если не сейчас, то когда?

Соня смотрит мне прямо в глаза.

— Николай Михалыч, я… многое могу понять и простить, кроме одного — предательства. Подумайте, прежде чем говорит то, отчего не повернуть вспять.

— Я не собираюсь сворачивать ни в стороны, ни, тем более, вспять.

Соня наклоняется ко мне через стол и легко касается губами щеки.