— Это, наверное, очень дорого стоит? — спросила Ева и тут же устыдилась: дурацкий вопрос.

Парень усмехнулся. Дорого, недорого, распишитесь в получении, и дело с концом.

Вышла Лера. Взглянула на цветочное подношение равнодушно, словно поп-певица, которая давно привыкла к таким корзинам. Царственно подмахнула бумагу.

Отнесли цветы к Лере в комнату. Ева принялась считать розы и, насчитав три десятка, перестала. В общей сложности никак не меньше пятидесяти. Уйму денег, наверное, стоит.

— От Марика?

Лера кивнула.

— Красиво, — улыбнулась Ева. — Счастливая ты у меня!

Лера равнодушно пожала плечами.

— Неужели тебе все равно? Знаешь, а мне таких цветов никто не дарил.

— Неужели Дымов не дарил?

— Ну, это были гвоздики. Красные такие, подмороженные. Три штучки. Денег-то не было, тебе не понять…

Да где им понять, в самом деле. Избалованные растут. Раньше все как-то по-другому было. Раньше все было по-другому. Вот и созрели до классических фраз, стареешь ты, дорогуша, что ли…

Чтобы поддержать разговор с дочерью, Ева спросила про институт. Лера только лениво отмахнулась — да нормально все, что там может быть интересного.

Еве подобное отношение в принципе было непонятно: в ее представлении Лера как будущая актриса должна гореть, репетировать, не вылезать из театров, учиться и искать себя.

А она как вяленая рыба, ей-богу… Куда с таким темпераментом в актрисы? Ни тебе оформленных целей, ни страстных желаний!

Еще мама предупреждала: «Ева, ты с Лерой потом хлебнешь! Какая-то она у нас растет „не пришей кобыле хвост“. Ничего ее не интересует, ни к чему не стремится! Вот ты у меня совсем другая была».

Ну да, точно, Ева была другая. Барышня с порывами и культурными запросами. Все куда-то рвалась — то высшее образование получать, сначала одно, затем другое, потом в аспирантуру, а на досуге, в перерывах между учебой, ходила в походы, даже в горы. С альпинистами. Покоряли вершины и пели «Выше гор могут быть только горы…». Романтика!

Разве эти, нынешние восемнадцатилетние, пойдут куда? Лера вон ни за что зад с дивана не поднимет и песни у костра петь не станет. Другие они какие-то…

А единственное, чего Лера хочет и, не стесняясь, называет сверхзадачей, — комфорта и благополучия.

Еве непонятно, как можно в восемнадцать лет желать комфорта и благополучия? Разве это нормально? Сама она в этом возрасте была, как буревестник, — хотелось бури. В жизни, чувствах, чтобы штормило. Она жила на полную катушку и за кострами и песнями не замечала, как проходит молодость и меняются времена.

А нынешние ребята чем живут? Не хотят ничего, в глазах сплошные доллары… Травят себя всякой ерундой. Дескать, допинг нужен, чтобы «глаза блестели!». Тут давеча она у дочери траву обнаружила. Подозрительного свойства. Не выдержала, подняла шум.

А Лера ей: «Мать, не смеши мои ботинки! Подумаешь, безобидная Мария Хуана! Не герыч же, чего нервничаешь? В твоем веке был другой допинг, это нормально!»

«Ну да, стихи и песни под гитару!»

«И портвейн!» — съехидничала Лера.

Ева осеклась, потому что портвейн тоже был, отрицать это и врать дочери было бы некрасиво; и она промолчала.

С Лерой вообще нелегко разговаривать. Уставится огромными, в пол-лица, глазами, дескать, зря стараешься, мама, и потом выдаст что-нибудь такое, от чего Еве станет больно дышать.

Да что там, она теперь все чаще боится помешать дочери, показаться навязчивой, уговаривает себя: не лезь с расспросами, захочет — сама расскажет, вообще у Леры сложный характер, и капризы в ее возрасте естественны.