— Нет, отец мой!

— И она никогда не произносила подобные слова и не бросала на тебя взгляды, которые могли бы зажечь любовь или хотя бы заронить мысль о ней?

— Нет, отец мой, никогда, никогда! Она недосягаема для меня! Я для нее ничто! — Со слезами отчаяния юноша добавил: — Это я, к своему позору, замарал ее своей любовью, хотя она ничего о том не знает.

— Правда? Как же твое несчастное чувство могло оскорбить эту женщину? Скажи, ты в мечтах когда-нибудь касался ее? Обнимал? Обладал ею?

— Нет! — вскричал Эльюрик с болью и ужасом. — Боже упаси! Разве я мог так осквернить ее? Я благоговею перед ней, для меня она — как святая. Когда я зажигаю свечи, которые куплены благодаря ее щедрости, в их сиянии я вижу ее лицо. Я — только паломник к ее образу. Но как это больно… — простонал Эльюрик и, уцепившись за полы рясы аббата, зарылся лицом в складки.

— Хватит! — повелительным тоном произнес аббат и положил руку на склоненную голову юноши. — Ты слишком расточительно пользуешься словами, говоря о естественных, свойственных каждому человеку вещах. Излишество заслуживает порицания, и в этом ты виноват. Что же касается искушения, которому ты, к несчастью, подвергся, то ты не совершил ничего дурного, наоборот, вел себя правильно. Это ясно. Не следует бояться и упреков со стороны женщины, чью добродетель ты так превозносишь. Ты не обидел ее. Я знаю, что ты неизменно правдив. Ты говоришь правду, как видишь и понимаешь ее. Потому что правда — очень непростая штука, сын мой, и человек может ошибаться, его ум несовершенен. Я виню себя, что подверг тебя этому испытанию. Мне следовало предвидеть, что оно окажется слишком суровым для столь молодого и неопытного человека, как ты. Теперь встань! Твоя просьба удовлетворена. Впредь ты освобождаешься от этой обязанности.

Аббат решительно взял Эльюрика за руки и помог ему подняться, потому что тот был настолько опустошен и так дрожал от слабости, что, казалось, без помощи и не встанет. Юноша начал бормотать слова благодарности, но язык плохо повиновался ему, и самые обычные выражения давались ему с трудом. Понемногу ему становилось легче, покой стал возвращаться к нему. Однако одна мысль все же не отпускала Эльюрика, вызывая мучительную тревогу.

— Отец мой… договор… он же будет нарушен, если не принести розу…

— Розу вручат, — сказал Радульфус. — Плата будет внесена. Эту заботу я теперь снимаю с твоих плеч. Убирай свой алтарь и не думай больше о том, кто и как будет выполнять эту обязанность.

— Отец мой, что мне еще сделать для очищения души? — отважился спросить Эльюрик, сотрясаемый последними приступами дрожи.

— Покаяние будет благотворно для тебя, — произнес аббат чуть-чуть устало. — Однако берегись, не требуй себе излишне тяжкого наказания. Ты далеко не святой, все мы таковы, но ты и не завзятый грешник, и не будешь им никогда, дитя мое.

— Господи упаси! — прошептал перепуганный Эльюрик.

— Вот именно, сохрани нас господь рассуждать больше, чем следует, о своих добродетелях и проступках, — сухо произнес аббат. — На все божья воля, без нее не случится ничего — ни похвального, ни предосудительного. А для успокоения души пойди и исповедуйся, но сделай это, как я сказал, сдержанно и скажи своему духовнику, что ты был у меня и получил мое благословение и что я освободил тебя от обязанности, которая оказалась тебе не по силам. А потом выполняй назначенную епитимью и остерегайся требовать серьезного наказания.

Брат Эльюрик вышел от аббата на дрожащих ногах, опустошенный, чувства его притупились, он только страшился, что такое состояние долго не продлится.