-  Гринь! Батюшки-светы, Гринь! А я, дура, не признала! Какой-такой, думаю, парень прется, и торба на плечах, чистый ворюга… А что, Гринь, много заработал? Гостинцы несешь?

    Лышкины глаза были как два ужа - черные и верткие. Подол линялой плахты окунулся в стоящее у ног ведро - мельничиха и не заметила; сейчас она жадно рассмотрит пришельца со всех сторон, чтобы тут же, забыв о ведре, кинуться со всех ног в село, понести новость.

    -  День добрый, теточка Лышка. Мать моя здорова? - Гринь поудобнее устроил торбу на натруженных плечах.

    На дне Лышкиных глаз что-то мелькнуло. Будто бы взмахнул крылом нетопырь:

    -  А как же… Здорова, Ярина-то. Бог дал…

    Лышка вдруг осеклась, будто с языка ее сорвалось нечто непристойное. Суетливо схватилась за коромысло:

    -  Недосуг мне! Прощай, Гринь.

    -  Прощайте, - отозвался Гринь удивленно.

    Он не топтал эту улицу вот уже без малого год.

    Знакомые плетни. Перелазы, вытертые теперь уже чужими штанами, перекресток, колодец, у которого обыкновенно судачат две или три молодки.

    На этот раз молодок было шестеро. Целая толпа; все они, как по команде, уставились на Гриня, но едва он пытался поймать чей-нибудь взгляд - глаза ускользали, будто ненароком.

    Подойдя поближе, Гринь скинул шапку:

    -  Будьте здоровы, теточки… А я вот, вернулся.

    Шепоток. Переглядка.

    -  И ты будь здоров, Гринь, - как бы нехотя проговорила дьячиха, широкая, как поле, краснолицая, в объемистом желтом кожухе. - С возвращеньицем…

    Гринь поклонился, как велит вежливость. Снова взвалил на себя торбу, пошел прочь, причем чужие взгляды тянулись за ним, как поводки. Так и хотелось передернуть плечами, обернуться - но оборачиваться было нельзя.

    Нехорошее предчувствие, возникшее еще там, у моста, росло и росло, постепенно пересиливая радость возвращения. И одновременно крепло чувство, что он, Гринь, никуда и не уезжал - ничего не изменилось, знакомый камень все так же лежал справа от ворот, и Бровко залаял совершенно привычно - все тот же Бровко, уцелел, не сдох, красавец, за год!

    Ворота не были заперты.

    -  Мама!

    Окошко светилось. На снегу, синем в наступающих сумерках, лежало желтое, теплое пятно. Из трубы валил дым - ох и топит мать, на славу топит, как будто ждет…

    -  Мама!!!

    Палец сам лег на знакомую защелку. Как будто и не было года.

    Дверь поддалась. В сенях пахло детством - Гринь даже зажмурился. Осторожно прикрыл за собой внешнюю дверь, легонько толкнул внутреннюю.

    У входа лежал новый, новехонький, яркий половичок. Гринь остановился, не решаясь ступить на него мокрым сапогом; взгляд его побежал по пестрой дорожке, заметался по знакомой комнате, чисто прибранной, украшенной, будто перед праздником…

    Мать стояла в дальнем углу, у окна. В руке ее было зеркальце на длинной ручке; мать стояла, белая тонкая сорочка падала до щиколоток, черные волосы, без единого седого волоска, были ненамного короче. Дверь привычно скрипнула - мать обернулась; в первую секунду Гриню показалось, что она действительно его ждала. Что, как в сказках, она издали ощутила его приближение и сейчас улыбнется и скажет без удивления: а вот и ты!

    Мать улыбнулась.

    В следующую секунду улыбка ее застыла.