Я не скажу, чтобы это открытие было для меня болезненным ударом. Я не был уже таким безнадежным индивидуалистом и честолюбцем, чтобы думать только о себе, и я рад, что тогда же открыл в себе способность восхищаться могучим размахом и бешеной быстротой того самого механизма, который уносил меня в противоположном моему расчету направлении, хотя к той же цели.

Так вот как Листер мастерски играл свою роль и как долго он держал меня в заблуждении! А я то принимал его за матерого белогвардейца. И диалог его с Борисом и оплеухи — все это был театр. А Борис...

В этом пункте мои размышления прервались приходом Паши. Глаза его светились теплотой, но, как всегда, когда отношения переходили в чисто личный план, он был немного смущен. Он явно был на пороге дружеского излияния, состояние, в котором я видел его в очень редкие моменты.

— А я, знаешь, не пошел рыбачить, Глеб...

— Чего это? Ведь ты же...

— Да, знаешь, не хотелось тебя оставлять... может, тебе чего надо...

Я лишь улыбнулся и показал ему подбородком место у себя в ногах.

— Да, брат, — сказал он немного виновато, — теперь ты понимаешь, почему я ничего не говорил?

— Ну, хоть намек мог бы дать.

Паша стал внезапно жестким:

— Нельзя. В этих делах — ни матери, ни друга. Нельзя, и все.

Я помолчал.

— Да, здорово я дурака свалял, — выдавил я из себя наконец.

— Да нет, ты молодец, и как ты заслонил Рубцова!

Приятно было это слышать. Но я тут же осознал, что в этой похвале был и яд, хотя Паша этого и сам не чувствовал. Значит, я заработал ее плечом, а не рассудком, волей, как я надеялся. Все таки они должны считать меня за молокососа и дурака.

— Да, и про Эспера Константиновича ты теперь тоже знаешь. Вот, хочешь, посмотри, я для тебя приберег вырезку — это из газеты политотдела Балтфлота.

Он вынул из бокового кармана пачку бумаг и, перебрав их, подал мне одну. Я увидел большую бледную фотографию Листера на серой, скорее оберточной, чем газетной, бумаге и внизу биографию.

«Сын минера Балтийского флота, уроженец Колпина, эстонец, член партии с 1904 года, был офицером царской армии и в то же время членом подпольного большевистского комитета, в 1905 г. поднял восстание в армии на Дальнем Востоке, осужден к 15 годам крепости, бежал; жил и учился в Швейцарии и Германии, доктор философии Гейдельбергского университета; в апреле 1917 г. вернулся в Россию. Комиссар фронта, потом член реввоенсовета армии». И многое другое, что я не упомню.

— Да, — только сказал я, отдавая Паше вырезку, — вот какие у нас люди.

— А Рубцов? — спросил Паша с сияющими гордостью глазами. — Орел! Ты еще не знаешь, кто такой Рубцов. Это совсем не его фамилия.

— Кто же?..

— Догадайся!..

Я покачал головой:

— Не могу.

— Ну погоди, он сам тебе скажет или по портрету узнаешь. Другой раз будешь лучше смотреть.

«Листер и Рубцов, оба большие люди. И какие разные, — промелькнуло у меня в голове. — Листер весь анализ, мозг и расчет — великолепная человеческая машина, а Рубцов — поскольку я уже немного его знал — весь воля, огонь, безграничная смелость. Его стихия — люди. И оба — к одной цели; я пока видел только двоих, а сколько должно быть таких и какая это сила!»

Внезапно Паша поднялся и сказал:

— Да, надо тебе чего нибудь поесть.