Люди остались ждать неведомо чего. Кто-то покашливал, потянулись сигаретные дымки. Наиболее нетерпеливые начали строить предположения о том, что сейчас происходит в глубине гремлинских ходов и лазов. Но камер там не было, поэтому даже мы с Фроловым могли лишь гадать. Потом горячие головы уверяли, что слышали топот крошечных копытец внутри переборок и вентиляционных труб, но я склонен считать это игрой разгоряченного воображения. Зато раздавшийся в медотсеке истерический вопль был совершенной реальностью. Орал доктор, пригревший Оберста.

Фролов поспешно переключил обзор на коридор медотсека.

Врач в разодранном халате, белый как мел, старательно пытался вжаться спиной в переборку, слиться с нею, раствориться в титановой стали. Трясущейся растопыренной ладонью он тыкал куда-то в сторону и бессвязно лепетал:

— Там… Там… Там…

— Что такое? — спросил командир станции по громкой связи.

Врач поднял перекошенное лицо к динамику и выдавил:

— У-ужас-с.

— Какой ужас? — оправившийся Фролов был беспощаден к проявлениям чужой слабости.

Но доктор отвечать уже не мог. Он затравленно взвизгнул и дробной рысью припустил по коридору, только каблуки засверкали.

Встревоженные люди подбежали к двери медотсека. Даже полковник, которому ничто не грозило, немного помедлил, прежде чем переключить обзор. Наконец к медотсеку прибыла спешно сформированная группа захвата. Кто-то опрометчиво предложил сначала кинуть внутрь газовую гранату, но его вовремя остановили. Начальник штаба решил проявить мужество и героизм. Щелкнув предохранителем автомата, он скомандовал:

— Открывай!

И, очертя голову, ринулся в распахнутую дверь. Зрители поспешно закрыли ее, чтобы обезопасить себя от возможных последствий подвига. Прогремела длинная очередь, раздался звон бьющегося стекла, и все смолкло. Фролов положил дрожащую руку на переключатель.

— Смотрите! — раздался звенящий от напряжения голос начальника штаба.

Командир станции переключил обзор. Сначала мы не могли ничего понять, а потом бешено захохотали. Было в этом смехе нечто истерическое, мы снимали напряжение.

Расколоченные вдребезги шкафы засыпали весь медотсек стеклянной пылью. Но стрелял начальник штаба единственно с перепугу. Врага не было.

На стерильной белизне операционного стола аккуратным рядом были разложены три гремлиньих тушки. Насколько я мог судить, у них были перекушены шейные позвонки. Покойники до омерзения походили на странных зеленоватых крыс, неведомо зачем принесенных в святая святых медицины. Не удивительно, что помешанного на чистоте доктора едва не стошнило при виде подобного кощунства. А в изголовье стола сидел наш Оберст и старательно вылизывал шерстку. Только недовольно морщился, принюхиваясь к пороховому дыму.

— Я же говорил, что он прелесть, — сказал полковник.

Я внимательно посмотрел на Фролова. Ранее за ним не замечалось подобной сентиментальности. С чего бы? Или события последних дней наложили неизгладимый отпечаток на его психику?

Оберст потянулся, сладко зевнул, свернулся клубочком, не обращая внимания на застывшего статуей начальника штаба. Тот уставился на волка-гремлина ошалелыми глазами и, неестественно высоко поднимая ноги, вышел из медотсека, тихонько прикрыв за собой дверь.

— Т-с-с… — шопотом сообщил он. — Не шумите, а то разбудите. Он решил вздремнуть.

Глядя на эту комедию, Фролов с недоверием спросил:

— Три штуки за один раз конечно неплохо. Но ведь их сотни и сотни. Разве Оберст сумеет их всех передавить?

— Я сам не очень хорошо знаю, что происходит в подобных случаях, но только крысиный волк — самое верное средство избавить корабль от крыс раз и навсегда.