«Лашевич, грузный, приземистый, командовавший в свое время армиями, с несколькими рабочими бросился на милиционера, выбил из седла, а потом помог подняться, выговаривая командирским голосом:

— Как тебе не стыдно нападать на ленинградских пролетариев?

На нем болталась солдатская шинель без знаков различия. Его тяжелое лицо любителя выпить побагровело. Кто-то горячился:

— Ну что ж, еще повоюем!

— С кем? — пылко отзывались другие. — Со своими?»

Лашевича исключили из партии. Правда, уже на следующий год, в 1928 году, восстановили. Он покончил жизнь самоубийством и тем самым спас себя от мучений, которые выпали на долю его товарищей по оппозиции, бывших подчиненных Михаила Васильевича Фрунзе.

Заветы товарища Фрунзе

Фрунзе после смерти был канонизирован. Выпустили трехтомное собрание его сочинений под редакцией Бубнова. Началось изучение биографии и военных успехов Фрунзе. Считалось, что военный авторитет Михаила Васильевича поможет забыть о заслугах перед Красной армией Троцкого.

После изгнания Троцкого, а потом еще и после расстрела практически всех крупных военачальников образовалась, как пишут культурологи, историческая дыра, которую пытались заткнуть мифологизированными фигурами вроде Чапаева, Щорса, Лазо, Александра Пархоменко. Михаил Васильевич Фрунзе был в этом ряду единственным реальным военачальником. И разговоры о «красном Бонапарте» прекратились. Впрочем, через десять лет они возобновятся, но уже по поводу другого военачальника — одного из первых пяти маршалов…

В январе 1927 года начальник Политуправления РККА Бубнов, выступая перед руководящим составом политработников, говорил, что нужно вернуться к вопросу о «единой военной доктрине». Переиздали работу Фрунзе «Единая военная доктрина и Красная Армия», назвали ее важнейшим достижением советской военной мысли.

Тезис «лучший вид обороны — это наступление» стали усиленно пропагандировать армейские политработники, подкрепляя идеи Сталина ссылками на Фрунзе.

На XVII съезде партии (зима 1934 года) Сталин говорил, что «дело идет к новой империалистической войне». Он считал, что такая война, как и в 1917 году, приведет к расширению социалистического лагеря:

— И пусть не пеняют на нас буржуа, если на другой день после такой войны недосчитаются некоторых близких им правительств, ныне благополучно царствующих «милостью божией».

В конце 1936 года Сталин пришел к выводу, что социализм в целом уже построен и теперь нужно ставить вопрос о взаимоотношениях Советского Союза и капиталистического окружения, существование которого имеет «первостепенное значение для судеб нашей страны». Классовая борьба должна продолжаться и во внешней политике.

Сталин напоминал стране, что соседние страны намереваются напасть на СССР, «разбить его или во всяком случае подорвать его мощь и ослабить его». После убийства Кирова начались аресты, когда арестованным ставили в вину не только троцкизм, но и обязательно работу на иностранные разведки.

Генеральный секретарь счел необходимым высказаться на сей счет:

— Из политического течения троцкизм превратился в оголтелую и беспринципную банду вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, действующих по заданию разведывательных органов иностранных государств.

В апреле 1939 года Мехлис выступал на партийном активе Киевского особого» военного округа:

— Чтобы уничтожить опасность капиталистической интервенции, есть одно средство — уничтожить капиталистическое окружение. Лишь тогда мы сможем сказать, что знамя Мировой Коммуны восторжествовало во всем мире!

1 октября 1938 года на совещании пропагандистов Сталин, по существу, распорядился развернуть пропаганду наступательной войны:

— Большевики не просто пацифисты, которые вздыхают о мире и потом начинают браться за оружие только в том случае, если на них напали… Бывают случаи, когда большевики сами будут нападать, если война справедливая, если обстановка подходящая, если условия благоприятствуют… То, что мы сейчас кричим об обороне, — это вуаль, вуаль.