– Француза привели, ваше благородие, – сказал казак.

– Ну, так отведите в сторонку и шлепните, чего же меня-то будить? Я ведь, кажется, ясно сказал: не брать.

– Виноват, ваше благородие, а только он по-нашему лопочет и говорит, что N-ского гусарского полка офицер. Мундирчик-то на нем французский, а там леший его знает…

– Какого полка?! N-ского? Ну-ка, ну-ка, подавай его сюда, поглядим, что это за птица!

В шалаше затеплился оранжевый огонь свечи. Казак по прозвищу Воробей, все так же, согнувшись, выбрался из шалаша и махнул рукой Вацлаву.

– Заходи.

Вацлав пригнулся и нырнул в шалаш.

– Садитесь, – сказал ему насмешливый голос. Он присел на кучу веток, лежавшую у стены, поднял голову и остолбенел: перед ним на земляной кушетке, привстав на локте и подперев взлохмаченную со сна голову ладонью, полулежал Синцов.

– Ну-с, господин хороший, – продолжая говорить в том же насмешливом тоне, сказал Синцов, – так какого, вы говорите…

Он осекся на полуслове и застыл с разинутым ртом, разглядев, наконец, своего собеседника, которого считал несомненно мертвым.

– Ба, – сказал он наконец, – вот это важно! Что же это, белая горячка у меня, или трубы Страшного Суда вострубили, а я проспал? Огинский, да ты ли это?

– Я, – сдержанно ответил Вацлав.

Он не вполне понимал, как себя вести. С одной стороны, встретить своих и быть без лишних проволочек и разбирательств узнанным и признанным за своего было, несомненно, хорошо и даже превосходно. С другой стороны, Вацлав не забыл о дуэли и о своих натянутых отношениях с Синцовым. Сам он готов был с радостью забыть обо всех разногласиях, но вот как посмотрит на это поручик?

– Выходит, я таки дал маху, – сказал Синцов и сел на земляном уступчике, служившем ему кроватью. – Как же это меня угораздило? Однако рад, искренне рад. Ты, корнет, храбр, а это теперь для России главное. Кто храбр да честен, тот мне и друг, и брат, а кто старое помянет, тому глаз вон. Так?

– В точности так, – с улыбкой согласился Вацлав и подался вперед, протягивая руку.

Синцов тоже привстал, намереваясь, казалось, ответить на рукопожатие, но вдруг задержал протянутую руку на полпути и снова сел.

– А раз так, – сказал он совершенно другим тоном, нехорошо сощурив глаза, – то изволь, как честный человек и мой друг, объяснить мне, какого дьявола на тебе этот мундир? Я слышал, у Наполеона под началом несколько польских корпусов. Так, может, и ты к своим подался?

– Брось, Синцов, – примирительно сказал Вацлав, – ты же знаешь, что это неправда и прямое оскорбление. Неужели ты снова хочешь ссориться?

– Ссориться? – переспросил Синцов. – Нет, брат, ссориться мне сейчас недосуг. Дуэли, перчатки, задетая честь… уволь, не до того! Коли я не прав, так буду прощения просить, хоть бы и на коленях, а коли прав, не обессудь – велю отвести в сторонку и вздернуть на осине, как пса… Эй, Воробей! – крикнул он вдруг. – Вина и мяса господину офицеру! Перекуси пока, – продолжал он, обращаясь к Вацлаву, – а за едой попробуй объяснить мне, как это вышло, что ты не только жив, но и щеголяешь в мундире драгунского офицера.

Вацлав покачал головой.

– Ах, Синцов… Объяснить это совсем не сложно, но сначала мне надобно знать, кому я это объясняю. Что ты делаешь в этом овраге, зачем ты здесь? В моей истории есть вещи, имеющие касательство не только до меня, но и до всего хода войны.

Синцов рассмеялся и звучно хлопнул себя по колену.