К тому же, существовала еще икона. Синцову были известны слухи о том, что чудотворную икону святого Георгия собирались доставить к войскам для торжественного молебствия, знал он и то, что икона так и не была доставлена. То обстоятельство, что вокруг иконы все время почему-то вертелся Кшиштоф Огинский, насторожило поручика. Хотя его знакомство с кузеном корнета было совсем кратким, он успел узнать хитрого поляка достаточно, чтобы не верить в его благородные побуждения. Рискуя своей шкурой, пан Кшиштоф явно преследовал какие-то собственные интересы, не имевшие ничего общего с тем, о чем он говорил своему легковерному кузену. Синцов, как и всякий, кто в минуту слабости совершил подлый поступок, был поставлен перед трудным выбором: либо продолжать двигаться по линии наименьшего сопротивления, переходя от малых подлостей к большим, либо попытаться исправить то, что уже было совершено.

Выбор и в самом деле был труден. Продолжать действовать на стороне пана Кшиштофа означало, как смутно начинал догадываться Синцов, в конечном итоге перейти на службу к французам. Это была та последняя черта подлости, которую гусарский поручик Синцов не согласился бы перейти ни за какие деньги. Он понимал уже, как далеко завели его денежные затруднения и глупая, ничем не оправданная неприязнь к молодому Огинскому, и был бы несказанно рад сделать так, чтобы его сговора с паном Кшиштофом не было вовсе. Но вернуть прошлое не представлялось возможным, его можно было только надежно похоронить – разумеется, вместе с паном Кшиштофом.

– О-ох-х, Огинский, – не сдержавшись, тяжко вздохнул он, – провалиться бы тебе вместе с твоим кузеном! Сколько от вас хлопот… Так ты говоришь, уланы?

– Шестой полк улан, – подтвердил Вацлав, пропустив мимо ушей пожелание поручика. – Так ты готов помочь?

– Ах, чтоб тебя! Я хотел бы помочь, но понимаешь ли ты, о чем толкуешь? У меня неполных четыре десятка сабель, а ты говоришь о нападении на полк улан! Как ты себе это представляешь?

– Ваше благородие, – послышался вдруг от двери почтительно приглушенный бас, – ваше благородие, дозвольте слово молвить!

Гусары повернули головы в сторону входа и увидели обрамленную пожухлыми листьями бородатую физиономию Воробья. Казак стоял в неловкой позе, согнувшись в три погибели в низком дверном проеме, и комкал в огромных коричневых ручищах свою шапку. Его широкое лицо имело виноватое и просительное выражение, но черные, как угольки, глаза хитро посверкивали из-под остриженных скобкой волос.

– Ну вот, – обращаясь к Огинскому, недовольно проворчал Синцов, – изволишь видеть – дисциплинка! Мало того, что он без спросу лезет в разговор, так ведь наверняка еще и подслушивал!

– Не велите казнить, ваше благородие, – с очевидно притворным смирением промолвил казак. – Подслушивал, верно, однако ж, не по своей воле. Стенки тут, сами знаете… Разговор ваш, считай, половина лагеря слышала. Меня народ послал, дозвольте слово молвить!

– Полюбуйся на него, – по-прежнему обращаясь к Вацлаву, с отвращением сказал Синцов. – Твоя работа, гордись! Не успел ты появиться в лагере, как у нас уже само собой образовалось новгородское вече. Депутации шлют, так их и разэдак! Расстреляю негодяев!

– Воля ваша, барин, – явно решив пуститься во все тяжкие, сказал казак, которого никто ни о чем не спрашивал. – Можете расстрелять, только дозвольте сперва слово молвить.

– Нет, ну ты погляди! – возмущенно воскликнул Синцов.