— Читай, — говорю, подсовывая ей под заспанное лицо экран ноутбука.

«По рзелульаттам илссеовадний одонго анлигйсокго унвиертисета, не иеемт занчнеия, в кокам пряокде рсапожолены бкувы в солве. Галвоне, чотбы преавя и пслоендяя бквуы блыи на мсете. Вдеь мы чиатем не кдаужю бкуву в отдльенотси, а все солво цликеом»

— Ну и что? — быстро оправляется от удара она, — Это только подтверждает, что какую бы чушь автор ни набрал, читатель до основной мысли все равно докопается.

— Да, уж, — распаляюсь, — До основной мысли. Но до своей основной мысли, а никак не до мысли писателя. Потому что все мы мыслим заштамповано, и этот вот текст — яркий тому пример. Читаем знакомые буквы, а остальной текст достраиваем уже по привычке. У рассказчика всегда больше шансов донести себя до слушателя, чем у писателя — до читателя. Рассказчика принимают комплексно и реже опираются на подсознательные штампы…

— Ути божечки! — кривляется Анечка, — Пожалейте Мариночку! Обижают маленькую! — потом добавляет резко и презрительно, — Пиши, сохраняя харизму, и будут читать правильно! Или наплюй на них всех вовсе, как на хохочущие за окном кипарисы…

Это она вспоминает, как я сначала страдала, а потом плюнула на свои страдания по поводу отсутствия у нас ЮБК.

— Нет! — настаиваю я, — Плюнуть нельзя!

— А я согласен, — вмешивается Пашенька, — С писателем лучше. Если не вдупляешься, ой, в смысле, не понимаешь, можно перечитать несколько раз и въехать. А если прослушал, переспрашивать по сто раз несолидно как-то.

— Ну, тебе-то понятно, что лучше с писателем. А то б ты не за мной, а за певичкой какой, вроде Анны нашей, увязался, — отмахиваюсь я от него, как от надоедливого ребёнка, хотя мысленно радуюсь, что мальчик правильно понимает суть спора. Но мне сейчас важно нокаутировать Анну. Она меня в прошлый раз почти нокаутировала, прилюдно доказав, что самоубийство Маяковского было невозможно. Я, хотя версию о преднамеренном его убийстве считала полным бредом, толково сформулировать опровержение не смогла. И остались мы с самоубившимся Маяковским в меньшинстве и непонятые.

— Давай примеры! — потребовала Анна, — Сейчас я тебя переубедю!

— Переубедяй, — задумываюсь и выдаю нечто вполне на уровне, — Вот, например, мой друг Павел, — показываю на насторожившегося Пашеньку, — Он увлекается компьютерными играми. Gеймер, значится. Вот я тебе говорю: «Он — gеймер!» И всё в порядке, все довольны, мысль понята. А вот теперь я тебе пишу тоже самое, — снова подсовываю ей ноутбук. — Видишь! — торжествующе улыбаюсь, — Теперь уже Пашенька и обидеться может. Потому что написано: «геймер» И при прочтении это слово всё равно мысль о геях вызовет. Кем же выходит наш Пашенька в подсознании читателя? Измерителем геев, или вообще предводителем, если последнее «мер» с «мэром» проассоциируется.

Анечка уже покатывается со смеху. Пашенька тоже смеётся, хоть и с явной натяжкой.

— Это у тебя, Марина, какие-то извращённые ассоциации. А что ж ты тогда про гейзер скажешь? А гейша у тебя тогда кем получится? Криминальным авторитетом воинствующе-стандартной ориентации?

Я и сама чувствую уже слабинки этого примера и ищу другой. Но Анна уже не расположена к беседам.