— Врёт! — шипит один из грабителей, — Деньги у неё там.

У неё попытались забрать сумку. Она возмутилась, заехала кому-то по лицу, потянула за шапку. Сильный толчок в живот остановил на миг дыхание и заставил испугаться. Страх прерватил Анечку в разъярённую кошку. Она бросалась и стремилась растерзать. Когда в драке появился нож, она не заметила. Боли было уже столько, что прибавление одной более резкой прошло незаметно. Только вот силы вдруг стали исчезать и какой-то странный холодный туман отгородил её от происходящего. Кто-то из ублюдков закричал:

— Ты что? Ты ножом её пырнул!

— А, как она мне руку вывихнула…

Анечка вдруг поняла, что прекрасно знает эти голоса. Она дёрнулась, чтобы надрать уши. Кто-то хватил её за волосы. Парик остался в чужих руках.

— Смотри, это же ТуТа! — ублюдок с придыханием произнёс Анечкин сценический псевдоним.

— Не, не может быть…

— Да она вчера в пятёрке пела, я её вблизи, вот как сейчас, видел. Ничего себе… То-то дралась так, совсем не как училка… А ты её ножом! Скорую зови быстро!

Один из ублюдков присел на корточки перед Анечкой и сняв с себя вязаную маску, попытался заткнуть ею рану.

— Анна Валерьевна, — шептал он сквозь слёзы, — ТуТа, простите нас… Мы только контрольные хотели исправить. Полугодие ведь… Мы не знали, что так… И что вы ТуТа мы тоже не знали. Но, если б не ТуТа, мы бы всё равно скорую, правда…

За несколько минут до приезда врачей, Анечка отключилась. Детки-ублюдки сообразили, что светиться им нельзя, и смылись. Придя в себя, Анечка узнала, что если б они не держали тряпки возле раны, то она, может, совсем умерла бы. Но фамилии она всё равно назвала.

Гарик с Лёвой теперь скандалили, пытаясь предвидеть выводы: то ли школу забросит, то ли для всякой шушеры петь перестанет… Врач не дал им ругаться, вызвав Гарика по телефону. Операция прошла успешно, теперь Анечке нужны были больничные вещи.

Лёва поехал за вещами и заодно подбросил нас с Пашенькой к моему дому. Я страшно хотела напиться — идея потопить боязнь своего выдуманного (я так надеялась, что выдуманного), но снова мною проклинаемого дара всё ещё была в силе. Предыдущий коньяк я оставила Гарику, поэтому требовала нового. Пашенька согласился снабдить, но я вдруг застеснялась — это что ж он про меня подумает! Он-то не знает, что вообще-то я пью крайне редко, что просто день у меня сегодня такой… И я долго ещё его от погони за спиртным отговаривала.

В общем, в течение дня думать обо мне что-либо романтическое было совершенно некогда, так что это Пашенька явно преувеличивает, не сказать хуже — нагло льстит.

Только собираюсь высказать ему всё начистоту, как звонит телефон.

— Маринка, тебя! — заклокотала под дверью Масковская. Голос её звучал издевательски бодро и летел как-то по-деревенски: не целенаправленно, а плоско, прорезая колючими лучиками тонюсенький слой пространства. Когда нужно было что-то прокричать, Масковская всегда делала это резво, но тихо.

Ой, как неохота вылезать наружу. Да ещё к такому колючему голосу.

— Маринка! — она уже колотила в мою дверь пухлыми кулачками, — Тебя! Приятный мужской голос! — это она специально. Видела ведь, курва, что у меня молодой человек, вот теперь забавляется, демонстрируя ему его неединственность. Обижаться нет никаких сил, да и грех обижаться на чужое убожество.

— О, выперлась! — комментирует мой выход Масковская, потряхивая своими овечьими завитушками, — Морда смазана, футболка — жопу видно!

— Нет у меня такого места, — отвечаю сдержанно, — Зря вы так!

— Как нет? — смеётся Масковская, — Я ведь вижу… — и шарится любопытным взглядом нереализовавшейся лесбиянки по моим ляжкам.