— Не обижайтесь, — предпринимаю сквозь навалившееся снова засыпание робкие попытки успокоить соседа. — А что один сидели — плохо. Так можно и крышей поехать… Днем нужно было в соседний вагон зайти, с народом пообщаться. А ночью — спать себе спокойно, и, сколько б раз я в вагон ни заходила, не просыпаться…

— Ничего я не спал! — не совсем адекватно и очень возмущенно реагирует Валентин. — Говорю же — тебя ждал. А в соседний вагон идти мне статус не позволяет. Я, все же, артист! Последний ведущий артист, оставшийся в поезде! — на последней фразе Валентин разворачивается ко мне профилем, отбрасывает кучерявую шевелюру назад и поднимает подбородок вверх. Выглядит он сейчас очень карикатурно. Не могу сдержать смешок. — Что смеешься? Что ты смеешься? — кудахчет последний артист, поминутно всплескивая руками. — Не мог я с ними поехать! Понимаешь? Не мог! Работа есть работа. И потом, у меня сын! Причем сын такого неудобного возраста: содержать его еще надо, а обходится это содержание уже дорого. Сечешь? Я, может, и сам бы с ними уехать хотел. Мне, может, здесь без них еще как тошно, но…

Сил выслушивать все это больше нет.

— Вы, извините, — говорю. — Но уже два часа ночи. Я вас понимаю прекрасно. Мы с вами завтра поговорим. А сейчас — спокойной ночи. Ага?

Валентин мгновенно сникает. Он, небось, весь день проспал, и теперь совсем не хочет утихомириваться…

— Да знаю я тебя, сейчас ляжешь, в потолок уставишься, и давай свое бормотание твердить. Ты ведь еще час минимум с этими своими приведениями разговаривать будешь. Так поговори уж лучше со мной.

Во-первых — совсем не лучше. С приведениями — интересней. Во-вторых, час — не буду. Сил сейчас на целый час общения нет.

— Спокойной ночи, — повторяю для непонятливых. Потом мягко убираю Валентиновскую руку, которой он зачем-то перегородил коридор, и прохожу в свое купе.

Дальше — все как предсказал Валентин. И откуда уже весь поезд так хорошо знает мои привычки? Задвигаю дверь, раздеваюсь, откидываю покрывало, плюхаюсь, смотрю на низ верхней полки и «болтаю со своими приведениями».

Горько мне, Димочка. Окончательно горько. Никого живого вокруг из своих не осталось. А я — существо человекозависимое… Старые люди кончились, новых из-за моей напряженности — не предвидится. И дорога — врачеватель всех моих предыдущих ран — уже не лечит. Слишком много ее в последнее время — этой дороги. Одна я, Димочка. Совсем-совсем. /Одиноким — одиноко…/…И дорога — не подруга,/Однонога, однорука/…Страшно хочу людей! Так, чтоб поделиться, чтоб выговориться, чтоб придумать новые цели и, плечом к плечу, шагать дальше… Чтобы было перед кем выделываться, в конце то концов… Не осталось никого, совсем никого… Что делать? Как быть, Димка?

И тут это произошло — Димка написал ответ. Поначалу я не верила, моргала, присматривалась… Смешно вспомнить — щипала себя, чтоб проверить, не сплю ли… Щипала больно — значит не сплю. Отскочила, вцепившись зубами в собственный палец, чтоб не закричать. Снова подошла к полке, осторожно коснулась букв…

Сомнений больше нет. Это не сон. Это все действительно происходит, и происходит со мной. На гладкой нижней поверхности верхней полки, на моем локальном потолке, круглобоким Димкиным почерком, была сделана надпись. Когда я ложилась в постель, этой надписи не было. Буквы появлялись поочередно и постепенно. Так, будто кто-то невидимый, прямо в реальном времени писал этот текст. В каком смысле, «кто-то»? Ясно кто.