Слушай, Дим, он говорит, там в баре хороший коньяк для гостей стоит. Как ни крути, мы — гости, значит никого не оскорбим посягательством. Да и, честно говоря, нужно выпить немного. Да, вот так примитивно! Да, для храбрости!

Приступаем к грязной работе. Высший акт смирения — засадить себя в шкуру тех, кто ненавистен. Помнишь, Довлатов описывал, как служил надзирателем? И ничего, и даже на том поприще не изменял себе и оставался человеком. Так и мы сейчас…

Каждому свое. Не тяни к телефону! С номерами Рыбка и сам давно разобрался. Мы в гостях, Димочка, веди себя прилично! Первым делом осмотрим книжные полки. Нет, к столу не подойду — там ведь личное…

Впрочем, у тех, кто интересен для подобных исследований, личное всюду.

Вот штука потрясная! Смотри, какая каринка — сердце целое, а тень от него нарисована с трещиной… Слушай, судя по подписи, это Артуровская работа. Так он и художник еще! А я, дура, не разглядела, не вытянула… Отвела ему место червствого надзирателя, в чужие души ничего не понимающими лапами лезущего, и в его собственную заглянуть не пыталась даже, сразу решив, что у такого человека там не может быть ничего интересного… Вот он — явный вред от штампов сознания.

Фото с сентиментальной подписью “мама”. А ведь и впрямь интересная женщина. Красивая…

Натыкаюсь на тетрадь с записями. Почерк резкий, не аккуратный, буквы острые и раскачивающие. Артур писал, явно нервничая. Среди ничего не говорящих мне обрывков мыслей, вроде “переделать неназванное” или “ничтожество! Высоцкий в его возрасте уже два года, как умер…” — ох, по себе знаю, сколько такие вот фразы-огрызочки значат для автора. Они — морщинки, коими лично ты испещрил лицо вечности, неуклюжие слепки с давних твоих состояний и помыслов… Моя мама такие штуки всегда выбрасывает, чтоб спустя много лет не бередить, не расстраиваться. Я же, напротив — коплю, перечитываю. Не от эгоизма, как Свинтус думал, — мол, посмотрите какой грандиозной была я, а от неумения убивать зародыши мыслей… Любых, пусть даже самых незначащих…

Отвлекаюсь, привлеченная собственным именем. “Попытка Мариномании” — это не диагноз, это название цикла четверостиший. Про меня, что ль? Краснею, как пэтэушница, захлопываю тетрадь.

Нет, про меня не может быть. Мало, что ль, людей с этим именем? Не те у нас были отношения… А значит, могу читать, не совестясь. Просто как литературу. Вот если б в журанале, или в газете, там, нашла, прочитала бы… Правда то, что автор сам на люди не вынес, там не печатают…

Любопытство пересиливает все доводы. Понимаю, что пользы в поисках такое прочтение не принесет, понимаю, но… “Попытка Мариномании”:

/ Лоснятся яйца, словно гири,/ Развергнись, междуножья мгла! / Тебя, единственную в мире,/ Я раздеваю догола./ Шальной любви открылась рана,/ Хочу вонзиться, затопить…/ Меня б сейчас портальным краном / С тебя бы не могли стащить!/

Ничего себе! Взгляд тут же переносится на следующее:

/Правы мы порыву не отдавшись! / Страсть угаснет, станешь попрекать./ Охладев. Из лени, не расставшись,/ Будем монотонно доживать:/ Уходить из дома на рассвете/ Возвращаться заполночь домой…/ И мечтать, чтоб жили наши дети/ По-другому. Не как мы с тобой…/

А потом, полупрозой, твердой рукой и трезвым выводом: /Этот сюжет избит и банален — он не для нас. Но других жизнь, увы, пока не придумала. Баста!/

Уходим, Димочка! Фу, нельзя, брось! В моих бы бумагах копался кто, ты бы как к этому отнесся? Что? Это не мои? Тысячу раз можно видеть человека, но не разглядеть в нем равного.