НПВ

Четвертый день пути. Отработали концерты в Павлограде и Красноармейске. Движемся в Алчевск. После ужина развеселой четверкой — мы с Ринкой, Шумахер и Дима — заваливаемся к нам в купе. Делать абсолютно нечего. Залажу на верхнюю полку, достаю дневник. Давненько уже ничего не писала, а совсем прерывать записи не хочется.

— Не смей! — ругается Ринка. — Ты будешь свои каракули царапать, а мы что?

— Поиграем? — с готовностью достаю карты. Не то, чтобы хотелось играть, просто дневника своего побаиваюсь. Что я туда напишу? Что крышей еду от скуки, мужские половые органы невесть с чего во сне вижу, и по дому скучаю так, будто никогда из него раньше не уезжала? Или что я работаю певицей, "исполняя" песню, слова которой не до конца понимаю… Всё слишком мелко для записей в дневник, а писать надо. Так и мучалась бы вечно, хоронила б незапятнанные странички, оставляя их в старых девах, а себя в полной неразберихе. Но мучаться не дают. Хорошо, что на свете есть друзья, которые всегда не дадут сосредоточиться и отвлекут от любых терзаний.

На колени мне запрыгивает Шумахер. Включает урчалку, нежится. Кот, кстати, красивый до безобразия… Вернее, красивый в своем безобразии. Двенадцатилетний котяра, побывавший в массе уличных драк, и автограф каждой из них на теле таскающий. Дима обожает рассказывать о похождениях Шумахера, и я теперь знаю этого кота, как родного. Вот длинная плешь на правой скуле — память о драке с огромной помоечной крысой. Ту мусорку давно ликвидировали, крыса, наверное, сто лет как подохла, а шерсть на месте травмы так и не растет. Вот проседь на кончике хвоста — промерз еще в молодости, и на месте обморожения отчего-то появилась седая шерсть. Вот немного искривленная лапа — наследие от драки с немецкой овчаркой. В общем, куда ни глянь — всюду шрамы. Не потому, что наш кот плохо дрался, а оттого, что ничего не боялся и всегда лез в безвыходные ситуации. Еще у Шумахера потрясающе порваны уши. Ажурные, словно крючком вязанные. Сквозь них интересно смотреть на свет, а тень от них всегда завораживает причудливостью узора.

Чухаю Шумахеру грудку, оглядываю скучающие лица присутствующих.

— Ну что, преферанс? — спрашиваю.

Освоившись в туре, мы вдруг обнаружили у себя громадное количество свободного времени. Ежедневно до пяти вечера и после десяти все артисты с деловым видом слонялись по поезду, изображая крайнюю занятость. На самом же деле, каждый искал, куда бы себя деть. Обычным спасением для нашей четверки были карты. (Шумахер не играл, но наблюдал за нами всегда с большим интересом). В остальных пассажирах артистического вагона жили догмы о вреде азартных игр, потому им приходилось совсем плохо. Зинаида лечилась сном и книгами, Валентин — попытками мешать Зинаиде. Ерёма скитался от компании к компании, вяло пытаясь балагурить, и все чаще обрывая себя на полуслове грустным: «Ах, кажется, это я вам уже рассказывал…» Девчонки из балета, оказывая особое расположение молоденьким рабочим сцены, приставали к ним с глупыми вопросами, ездили вместе с ними на разгрузки, осматривали залы, даже пытались что-то репетировать. Парни из балета поначалу ходили хвостами за своими партнершами, а потом, прихватив к себе в компанию Малого, оккупировали столик в вагоне-ресторане и круглосуточно клеились к девочкам с кухни и проводницам, рано или поздно заскакивающим в ресторан передохнуть.