И вот теперь Риночка — образец корректности и тактичности — оставляет нас с Димкой наедине, благородно самоустраняясь.

— Теперь твоя очередь! — говорю Димке, сквозь щель в занавеске наблюдая, как Ринка, нарочито независимо покачивая бедрами, переходит через череду рельсов а потом, завидев спешащий мимо трактор, выбрасывает вытянутую руку далеко вперёд и истошно орёт: Такси! Такси! Эй!

Трактор галантно останавливается.

— В каком смысле? — спрашивает Димка, гадая о моей последней фразе.

— Ну, я из вежливости вас с Ринкой уже наедине оставляла, она нас — тоже. Следующим будешь ты. Должен будешь побороть себя, и оставить нас наедине, подозревая в страстных, отнюдь не платонических, нуждах…

— Ну, вот еще! — отмахивается Димка. — Блин! С Ринкой нехорошо получилось… Я как раз хотел сказать ей, что… А какого черта, собственно, я должен отчитываться? У нее ж мужиков, как Васят нерезаных…

Похоже, настроение у Димочки резко испортилось. Эх, Димка, не хотел ты, видать, Рину посвящать в свои планы восстановления наших отношений. Снова, мудришь, дружище… Нехорошо. Неблагородно.

Мой профилактический период моментально растягивается на ближайший месяц, мило выставляю Димку за дверь, уверяя, что хочу поработать, пока есть освещение, и снова хватаюсь за свой дневник.

Вот оно, откровение. Видит бог, я старалась его оттянуть до последнего. Не спрашивала, не отвечала, не касалась запретных тем. Ведь потом, когда всё окончательно делается ясно, уже нет никаких возможностей сохранить прежнюю беззаботность. Димка-шалопай, Димка-изменник… Таскается за нами с Ринкой, и от обеих хочет скрыть наличие соперницы. И ничего это не случайно получилось, раз даже после разоблачения, он продолжал пудрить нам мозги.

Нельзя сказать, что я обрадовалась подобному откровению, но и особого расстройства, кажется, не испытала. А может, и испытала, но сейчас не помню, потому что дальнейшее стерло все предыдущие эмоции того дня. Дальнейшее…

«Смерть. Дальше была смерть. Смерть и помешательство, помешательство и смерть…» Бьюсь этой мыслью-заикой о расставленные сознанием блоки и чувствую вдруг, что задыхаюсь.

Странная штука — память. Самые острые воспоминания хранит под замком. Не от кого-то — от меня же оберегает. Жду памятных картинок, только что цыганкой озвученных. Хочу подобраться к тому самому страшному, хочу прокрутить вновь ощущения. Нет. На этот раз видео отстает от звука. Прикрываю глаза — пустой экран.

Нет, не сдамся! Вытяну из мыслей подробности!

Мозг тянет резину, выдает околосутевые события, отвлекает безделушками. Боится бедный, что не выдержу, разревусь, на стенку полезу… Такие вот неконтролируемые инстинкты самосохранения.

Сижу, опустив веки, и выжимаю память, как тряпку. Жду, жду, когда перейдет к главному. Сердце щемит уже потихоньку. Значит, скоро. И реветь я больше не буду. Я должна с этим справиться. Чувствую, что если сейчас не заставлю себя отсмотреть хладнокровно, то потом никогда с горечью потери уже не справлюсь. И с ума сойду, и на людей бросаться начну, и сама себя этой болью загоню в нечеловеческое обличие. Навек останусь оборотнем — днем механической человекообразной куклой, а ночью, при малейшей вспышке воспоминаний, куском нервов, воющим по-звериному.

Есть. Поехало. Блок снят. Я должна вспоминать. Я должна расплачиваться…

Неконтролируемый, нежелательный, но желанный поток воспоминаний (НЖП)

Вечер докладывает о своем визите сумерками.