Значит, не смылся, а за помощью побежал. Молодец мальчик. Слоновьи ноги сторожей заслонили свет.

— Отойдите, мне так не видно, дышит он или нет! — кричу им.

— Живой, — говорит один из трех. — Тот самый. А рука-то, а? Каково? Номер запомнила?

Это они мне. Какой номер? Бессмысленно сую им в лица свою мобилку.

— Не в себе, — кивают на меня. — Номер грузовика, спрашиваю, запомнила?

Закрываю глаза и молча тону в слезах. Легко, как игрушку, как куклу картонную, одним нажатием на педаль, одним мимолетным касаньем, обратили в свистящее кровавое месиво того, кто мгновенье назад еще крепко сжимал мою руку, дурачился и собирался отчитывать. Легко, как игрушку, как куклу картонную, одним нажатием на педаль…

Дальнейший текст гадалки проходит сквозь меня. Тяжело. Ох, нелегко переживать все заново. Наказал ты меня Димка этим визитом к гадалке. Наказал. Если всплеска боли моей добивался — получилось. Если нет — то так я тебя и не поняла до сих пор…

— Покроем прошлое. Итоги подведем. — говорит Мадам и украшает крестик тремя кинутыми картами. Червовые туз и семерка лежат наискок, будто гвоздички на могиле. Трефовая дама со скорбным выражением лица покоится рядом. — Счастье было, друзья были, переписка любовная…Покрылось все, — мадам кидает поперек троицы трефовую восьмерку. — раскаянием и муками совести.

Согласно киваю, хотя почти не понимаю сказанного. Сижу, как в тумане, невольно раскачиваюсь вперёд-назад, будто на полном ходу поезда. Сознание анализирует последние слова гадалки. Были? Были муки совести? А сейчас тогда что? Что рвет изнутри отчаянием, что физической болью давит к земле, заставляя горбиться. Нет, они не „были”, они „есть”, и нет от них никакого спасения…

— Успех был, поклонник был, лунная дорожка была, — продолжает Мадам, раскладывая карты ввером. — Покрылось все — ненавистью.

Удивленно смотрю на Ринку. Она все еще прячется за челкой. Плечи мелко подрагивают, будто она озябла или смеется.

— Не верь! — шепчу, привычно не стенсяясь присутствия гадалки. — Не верь! Не было ненависти. Муки совсети — были. Угрызения — да. Ненависти — никогда не было. Не верь…

— Была! — властно перебивает Мадам. — Карты знают, картам виднее. Ты покопайся в памяти, может, найдешь.

Цыганка посылает мне взглядом какой-то сигнал, и я тут же понимаю, что не права. Была, была ненависть. Позже. Когда ночь в больнице продежурив, и узнав, что Димки больше нет, я упала на мягкое сидение чьей-то машины и полностью отдала себя в руки толстощекого опера. Тот вел себя совсем запростецки. Представился Никифоровичем и без лишних мозгокрутств выложил все начистоту. И вот тут во мне проснулась ненависть. Руки в обивку кресла вцепились, желваки задергались. Поймать, найти этого маньяка. Нет, не ради мести… Просто, чтоб в глаза заглянуть. Чтоб понять, что за этими оптическими приборами у ненормального кроется…

А еще приступ ненависти был, когда я уже с Ринкой разговаривала. Никифорович довез меня до поезда, отпустил пока, а сам за расспрос остальных принялся. Народ тогда уже потихоньку съезжаться стал. Все ж думали — ночью выезд… Ринка примчалась одной из первых. Почувствовала что-то, забросила своего хахаля, к нам прилетела. Я с ней не разговаривала — едва мелькнув на кромке моего сознания, она тут же была вызвана к Никифоровичу. Успела только спросить у меня с убийственной надеждою:

— Это ведь неправда, да?

Я промолчала.

— Я, как чувствовала, — запричитала Рина.