Ну вот! Начинается! И вовсе не договорились! У меня сейчас совсем не то состояние, чтобы добровольно подставлять голову под душ из чьей-то злобы. Я не…

Выбора мне никто не оставляет. Соблазнительные округлости кнопочки «of» на трубке — лишь иллюзия комфорта. Лиличка не из тех, кто оскорбляется брошенной трубкой и больше не перезванивает. Молча слушаю ее приговор:

— Так вот, девочка моя, — растекается густым ядом моя обвинительница. — Самым верным твоим поступком был отъезд из Москвы. Самым разумным. А вот вернулась ты зря. Тем более — так. Не с попытками испросить прощения, а с наглостью и быками-охранниками…

— Прощение?! — я, кажется, тоже завожусь. — С поклоном, стало быть, ждали? А я возьми, да заяви о собственной невиновности, и еще и о тебе правду скажи! М-да, не оправдываю я ваших надежд. Вот мерзавка! Снова не оправдываю…

— Глумиться над своими будешь, — резко обрывает Лиличка. — А меня — просто слушай!

— Слушаю и повинуюсь! — нет, меня все же определенно несет…

— Так вот, твои понятия о чести и справедливости с нашей точки зрения на эти же вещи не стыкуются. А потому, не будет тебе жизни в этом городе. Москву с чужим уставом соваться не положено. Я все сказала!

Короткие гудки в трубке лишают меня возможности возразить. Противно! Тяжело и мерзко! Главное, я же себя знаю. Не успокоюсь, а буду теперь всерьез переживать, и ожидать подножек и вздрагивать от резких звуков. И Лиличку ведь тоже знаю — она это все с хитрым умыслом говорила. Не оттого, что нечто предпринимать намерена — слишком мелка я для нее сейчас, чтобы действительно воевать и преследовать. А потому, что знает — буду жить в напряжении и волноваться. Собственно, этого она своими словами и добивалась — моего страха и переживаний. Так отчего ж, зная это, все равно предоставляю ей желаемое???

— Это моя Москва! — вдруг совсем не выдерживаю и швыряю ни в чем не повинную трубку о стену. — Это моя Москва! — шепчу уже потише. — И никто не вправе мне тут указывать…

Вам жалко телефон? А меня? А кого больше, а?

Глупо, глупо и отвратительно все складывается. Это моя Москва! Не в смысле собственности, а в смысле родства. И вот, из-за сумасбродства какой-то невменяемой психопатки (нет, я не о себе и не стоит так ухмыляться, глумиться над своими будете)… Так вот, из-за какой-то психически нездоровой самовлюбленной барыньки, я теряю свой город. Теряю ощущение защищенности в нем и уюта. Ведь и вправду тесен город для нас с Лиличкой. Куда не ткни, в какую из бывших моих территорий не загляни — там заправляют Рыбкины прихвостни.

Погружаюсь с головой под воду. С детства ношусь с идиотским убеждением — плакать под водой не стыдно. Там ведь и так все мокрое… И вот, опускаюсь под воду специально, чтобы выреветься. А тело сотрясают мелкие судороги, а зубы крепко сжаты, и потому все всхлипы уходят во внутрь и там буйствуют, разрывая мне душу.

«Моe тело уже не моe,/ только жалкая часть,/Жалкая надежда./ Hо во мне всегда жила — ИСТЕРИКА!/Какое дикое слово, какая игра,/ Какая истерика!» — надрывается в голове Пикник. Я давно не слышала эту песню. Надо же, как вовремя всплыла она в памяти. Как безжалостно вовремя… Вместе с другими вполне подходящими ситуации воспоминаниями…

Маринка — та самая покойная Бесфамильная — обожала Цветаеву.