— Хватит! — шепчу уже откровенно умоляюще. — Хватит!

Закрываю глаза, чтоб не видеть этой омерзительной ухмылки. Сжимаю зубы так, что трещит в голове…

— Вот как ты теперь заговорила, — подонок тоже переходит на шепот, подносит свое лицо поближе, и я задыхаюсь от острого, противного запаха алкоголя, — А как же бодренькие рассказочки? А как же твоя везучесть и мир в розовых слониках???

Не в первый раз уже за свою жизнь сталкиваюсь с загадкой. Некоторых людей раздражает, когда кто-то при них радуется жизни. Некоторые люди ненавидят счастливых… Почему? Что мы им такого сделали? Подонок что-то кричит надо мной, но я уже не идентифицирую слова. В голове обрывок из «Иисус Христос— супер стар» и каша из недоуменных «За что?». Конечно, это вовсе не к подонку. Конечно, это вопросы к вечности. «Отчего пришлась не ко двору? Отчего отдали на поругание???» И слезы, слезы, слезы, и пульсирующая в висках обида…

— Ладно, Юр, харэ… — вдруг слышится с другой стороны бревна.

— Что?! — подонок на миг обрывает свою тираду о том, что и почему я ему должна. Становится неописуемо тихо. Волшебно тихо. Сказочно… — Тебя эти мыльные сопли задели, да? — спрашивает, нехорошо щурясь. — Повелся, да?

— Да, — язык этого парня все еще заплетается, но в интонации слышится спасительная для меня твердость. — Прекращай…

— Да ты че? Против меня?! Да нормальная телка никогда бы с нами сюда не пошла. Да я ж мужику последнюю двадцатку …

— Пойдем отойдем, — хороший парень (мысленно я его уже заименовала по-своему) поднимается, и, слегка пошатываясь, подходит к подонку. Берется за ворот пиджака. — Поговорим, — тянет в сторону.

— Сбежишь — убью! — сквозь зубы бросает в меня подонок. — Сейчас продолжим разговор, — обещает зловеще…

Волосы, наконец, на свободе. Не глядя в мою сторону, подонок послушно идет за хорошим. Тропинка с поляны ведет к вокзалу. На ней они и скрываются.

— Да если она на трассе ошивалась, ты прикинь, сколько членов пересосала? А тут жалко, что ль? И выделывается еще… — доносится из-за кустов возбужденное.

В ответ довольно спокойный голос хорошего парня. Он объясняет что-то. Твердо, размеренно.

«Бежать!» — кричит некто глубоко внутри меня. — «Через кусты! Немедленно!»

Но я, словно под гипнозом, сижу, пригвожденная чем-то тягостным к этому дурацкому бревну. А слезы и не думают прекращаться. И раскачиваюсь, словно японский болванчик, взад-вперед, все пытаясь сосредоточиться и заставить себя предпринять нечто толковое.

Позже, анализируя происшедшее, я попытаюсь обелить себя всевозможными оправданиями:

«Я могла бы сбежать. Вероятно, даже должна была то сделать. Но совесть не позволила.» — запишу я в дневник, — «При неблагоприятном стечении обстоятельств моя помощь могла бы пригодиться Хорошему парню. Услышь я из-за кустов звуки драки — мигом кинулась бы на подмогу…»

Как не печально это признавать — я врала. Не бросилась бежать вовсе не от переживаний за спасителя, и не из-за чувства собственного достоинства (мол, вот еще, бегать от всяких, не достойны). Я сидела на месте попросту парализованная собственной истеркиой и резким разочарованием в справедливости мира…

Унизительнее всего было то, что я все еще плакала:

«И тут я поняла — тупик. Пора прибегать к крайним мерам!» — буду писать я потом, чтоб избежать самобичеваний. — «Пришлось употребить самую непритяную, но, безоговорочно действенную технологию — надавиь на жалостливость.