|
Не в этом вдруг обнаружившемся безразличии дело, а в моем собственном. Я поняла вдруг, что, будь на месте Кира кто угодно другой, я стонала бы также, и с такой же силой обхватывала бы ступнями скользкие бедра, и с такой же скоростью наливались бы груди, когда, вязко изогнувшись, я на миг высовывала бы их из парной воды в ночную прохладу… Весь наш роман был сделан Крымом. Наши чувства действительно были любовью, но не друг к другу — к морю, горам и кострам…
— Ты чувствуешь также? — спрашиваю я. В конце концов, наша сила в том, что мы все можем обсудить… Но у Кира нет гитары, потому диалог совершенно невозможен. Кир закуривает, задумчиво глядя в даль и молчит… Гляжу на него с какой-то мистической ясностью понимая, что это — финал. Что нужно запомнить этого мальчика, сосканировать по черточкам, чтоб навсегда сохранить в памяти, в качестве последнего экземпляра, с которым я верила в сказки… «Жаль, что все кончилось плохо и скоро./Нас небо оплакало гласом вороньим./Домой побежали, задернули шторы,/ и там растворились в железо бетоне…» — подсказывает крутящийся в мыслях мотивчик. — Дурочка! — внезапно говорит Кир ласково. — Дело вовсе не в обстановке. — Я так шокирована самим фактом его ответа, что совершенно не обращаю внимание на некоторую искусственность его тона. Тем более, что он даже решает аргументировать: — У тебя там полная гора мужчин кабелиного пола, а у меня полное побережье девочек. Если б все объяснялось парящими в воздухе флюидами, ты не мчалась бы именно ко мне… — пауза, показавшаяся мне мучительно долгой. Постыдная, унизительная пауза. — А я не ждал бы именно тебя с такой одержимой уверенностью, что ты придешь, и не видел бы пророческие нецензурные сны с твоим участием… Фу-у-ух. Наконец-то, сказано. Я не домогающаяся дура, а ожидаемая возлюбленная. Мне моментально легчает. Отбрасываю к черту все тревожные мысли. «Наверно вместе просто немного теплей!» — надрывается Чайф в голове и мне оказывается вдруг вполне достаточно этого объяснения. Засыпаем на все еще теплых — удивительно, но они и впрямь не успевают остыть до глубокой ночи — валунах, укутавшись в колючее верблюжье одеяло, укрывшись сверху всем ворохом наших вещей — джинсы, бриджи, две рубашки, два носка… — соприкасаясь липкими от соли голыми спинами и ягодицами. Разумеется, с таким трудом покоренные Киром трусы, после нашего счастливого примирения, снова пришлось снимать… «Хорошо, что он не носит плавки», — думаю я, уже засыпая. — «Осталась бы тогда без подушки…» — набив свои семейники скомканной футболкой и маечкой, Кир соорудил моей голове вполне удобную подушенцию…
А наутро, несмотря на имеющийся в запасе целый день, я уехала. Можно было, конечно, остаться до вечера, и валяться на пляже до «тихого часа», ожидая, когда воспитатели-вожатые освободятся. Или сидеть на лавочке с книжкой возле детской площадки и ворошить Киру волосы, всякий раз, когда пробегая мимо по очередному делу он будет присаживаться возле нее на корточки и по-щенячьи заглядывая в глаза интересоваться: «Тебе же не скучно?» Можно было остаться, но я была уже одержима другими картинами. У Кира через три дня намечались выходные. Разговоры о том, как удивительно мало времени занимает дорога между нашими пунктами жительства я вела еще со вчерашнего вечера. Отчаянные: «Мне без тебя невыносимо!» — мы отшептали друг другу еще вчера. Пару раз при утреннем прощании я ненароком напомнила, что ежедневно в 18–00 бываю в Лениной таверне… Что еще я должна была сделать? В общем, вернувшись на Ай-Петри, я принялась считать дни и ждать. Кир сокрушался недавно, что так ни разу и не поднимался на гору в вагончике подъемника, я намекала, мол «все впереди» и потому уверена была, что он приедет именно на канатке. |
