Надя торопливо поднялась с места, стала проталкиваться к выходу. У самой двери в черном стекле она увидела свое отражение: мертвенно-блеклая, как воск, кожа, изрытая коричневыми кратерами ожогов, синеватые струпья, напоминающие чешуйки Сати. Неудивительно, что ребенок пришел в ужас. Сейчас мать начнет расспрашивать дочку о причинах плача, поднимет глаза на Надю, за ней последуют и другие пассажиры…

Поезд остановился, и Надя выскочила на платформу, будто за ней кто-то гнался. Она чувствовала себя усталой до изнеможения. Она рухнула на скамейку, которая тут же оказалась в полном ее распоряжении: люди отодвинулись, а потом и вовсе поднялись — избегали сидеть рядом с больной, пораженной кожным недугом. Глядя на это поспешное бегство, Надя почувствовала, как сжалось ее сердце.

Электронные часы под навесом платформы… Время текло для всех людей, кроме нее… Секунды, минуты, годы обтекали девушку, создавая невидимый кокон беды. Но беду эту, в отличие от неразделенной любви, болезни, безработицы, невозможно разделить с другими. Печать уродства всегда будет принадлежать только ей, и она ни с кем не сможет поделиться своим несчастьем.

«Ты чудовище, — сказала себе Надя. — Тело твое называли храмом любви, а теперь этот храм осквернен: его заполнили чешуйчатые кольца Сати. Вот холодная уродливая тварь ползет, извиваясь, по позвоночнику, становится все толще, сильнее, заполняет собой все пространство души, сама становится душой… Да, я чудовище лицом и сердцем. Чудовище должно без конца совершать насилия, потому что оно не что иное, как изобретение своих жертв…»

Одна мысль об этом была так страшна, что Наде захотелось выть. Нет, изо рта ее не вырвалось ни звука, и никто не видел, как глаза ее за темными стеклами очков молили: «Помогите! Не смотрите на меня так! Не избегайте меня! Если вы и дальше будете меня сторониться, я ведь и вправду превращусь в Сати, в чудовище!..»

Наконец Надя не выдержала и в панике, как птица, ищущая спасения, продираясь сквозь людские дебри, в отчаянии побежала к эскалатору. Прочь от взглядов, домой, в единственное место, где можно вернуть равновесие. Она бежала, опустив голову, не оглядываясь, и потому не видела, что за ней по пятам следует Бойко.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Бойко шел следом за девушкой, пытаясь видеть ее глазами, угадать настроение и мысли. А мысли эти не были радостными. Люди, обгоняющие ее, шедшие ей навстречу, — чужие, незнакомые люди — образовали вокруг девушки прочную стену, глухую, без единого окошка, без дверей, в которые можно было бы постучаться. Люди уступали Наде дорогу, сторонились — не допускали, чтобы она слилась с ними. И хотя на улицах была невообразимая толчея, вокруг девушки всегда оставалось свободное пространство.

Бойко отметил, что никто у нее ничего не спрашивал, никто даже не задел ее плечом, словно она была предана анафеме или проклята. Лицо ее было ее тюрьмой. Лица прохожих, стекла автомобилей, стеклянные витрины магазинов — все превратилось в безжалостное зеркало, и девушка повсюду натыкалась на собственное отражение.

«Нет, это гораздо хуже тюрьмы, — решил Владимир. — Из тюрьмы ты можешь выйти, в конце концов, устроить побег. Но куда убежать от своего лица? В этом-то и есть весь ужас заточения. Словно граф Монте-Кристо, брошенный в мешке у крепостных стен замка Иф, только без всякой надежды на освобождение».

Бойко нужно было поговорить с Надей. Девушка нужна была ему для последнего акта спектакля. Но как подобрать слова, как убедить ее оказать помощь, когда она находится в таком состоянии? Взывать к милосердию? Шантажировать угрозой разоблачения Ольги? Напомнить об одолжении, которое он ей оказывает, договорившись с доктором Сомовым? Но Надя, похоже, еще не определилась.