|
За полгода накопилось изрядно указов и манифестов. Одни носили глобальный и даже исторический характер, другие писались для текущей работы коллегий. Благодаря юристам, обнаружились в «законодательном поле» целые дыры, которые пришлось заполнить новыми государственными актами. Во— первых, я издал задним числом манифест о возвращении на престол. В этом же документе постановил отстранить от правления Екатерину и предать жену с заговорщиками суду за покушение на священную особу императора. Это был так сказать «выстрел в будущее». Неизвестно как сложится война, Екатерина вполне может сбежать из страны — мне же нужно легимитизировать свое положение и объяснить зарубежным монархам так сказать правила игры с питерским двором. Во — вторых, получив на руки свеженаписанный документ, я велел сшить в небольшую книгу в стиле «Úrbi et órbi» (Городу и миру) четыре главных манифеста — о возвращении на престол, о вольностях крестьянской — отмене крепостного права и земельной реформе, о создании правительства и созыве внесословной Думы. Последний акт начинал действовать после коронации в Москве — об этом было прямо сказано в тексте. Если добавить в «Городу и миру» положения о свободе совести, принципы гражданского равенства и права граждан принимать участие в народном и местном представительстве — в принципе получалась первая русская конституция. Остальные указы — о создании новых городов, об организации госпиталей, рекрутском наборе и прочии — я отдал для систематизации Перфильеву. Создание коллегий, вопросы налогообложения — это все функция канцлера и правительства. Пусть публикуют свои собственные «Úrbi et órbi» и рассылают их по губерниям.
— Гавриил делает из нас всё, что хочет; хочет он, чтобы мы плакали, — мы плачем, хочет, чтобы мы смеялись, — и мы смеёмся.
* * * В землянке с колоннами, похожей на дворцовую залу, в которой потолок, стены и пол были покрыты коврами, на диване лежал Потёмкин — в халате, босой, небритый и непричёсанный, держа в руках святцы. Перед ним стоял капитан Спечинский. Он был вызван срочной эстафетой под Плевен и прискакал в ставку светлейшего бледный от бессонницы, шатаясь от усталости. Капитан, вытянувшись, молча глядел на князя, который лениво перелистывал церковную книгу, попивая вино. Потёмкин поднял своё помятое лицо. — Капитан, тринадцатого генваря день какого святого? Спечинский задохнулся от удивления, но ответил бодрым по уставу голосом. — Святого мученика Ермила, ваша светлость. Князь криво улыбнулся: — Верно. А четырнадцатого декабря? — Святого мученика Фирса, преподобного Исаакия Печерского, ваша светлость. Потёмкин удивлённо пожал плечами: — Тоже верно. Ну, а, предположим, двадцать первого июня? — Святого мученика Юлиана Тарийского, ваша светлость. Потёмкин захлопнул святцы, вскочил, халат распахнулся, волосатая грудь открылась. — Сие просто удивительно! Поздравляю вас, капитан. Мне не врали — такой памяти я ещё не встречал. Вы женаты? — Так точно, ваша светлость. — Можете возвратиться назад в Москву и передать мой нижайший поклон вашей супруге. Капитан, дико посмотрел на Потемкина, шатаясь, направился к выходу. Генерал взял с маленького столика полную бутылку шампанского, откупорил её. Вино ударил вверх, залило ковры на стене и полу. Потёмкин выпил большой бокал, подошёл к секретеру, сел. Нераспечатанные пакеты и письма лежали на нём грудами. Одно из них, с императорским вензелем на конверте, бросилось ему в глаза. Потёмкин задумался. Месяц тому назад в ставке были перехвачены прелестные письма от Пугачева ему и Суворову. |
