«Больше не будет тяжелой работы и тяглового скота, ни в зной, ни зимой. Моя машина будет вырабатывать пищу прямо из земли, воды и солнца. Все, что делают эти твои растения — пьют и дышат, поглощают солнечный свет и цветут, запасают питательные вещества и плодоносят, — все это сделает машина».

Он вытащил из-под машины большой таз, наполненный землей. «Сюда я наливаю воду, смешанную с необходимыми химикалиями, здесь лучи нашего доброго солнца ударяют по зеркалам, а вот тут у меня кнопки».

«Смотри, Барух, — сказал он, когда из недр машины послышался сдавленный утробный звук. — Машина выдала свой урожай — редьку с баклажанами».

Он покрутил несколько рукояток, и, действительно, из машины, со скрежетом и хрипом, выползла мутная и медленная струя размолотого пюре. Старик зачерпнул ложечку и с сияющим лицом поднес к моему рту.

«Попробуй, попробуй! — умоляюще попросил он. — Настоящая редька. Ты не почувствуешь разницы».

«Хватит, отец, хватит», — прошептал его пристыженный сын, и я вспомнил тот гигантский шесек, который он передавал со мной старику.

Всякий раз, когда я приносил Аккерману пироги и шесек, посланные сыном, он издевательски усмехался и говорил, что пирог вреден для кишечника, а шесек — «без косточек и такой, что его легко жевать» — его машина производит в более чем достаточном количестве. А потом с возмущением сообщал мне, что уже писал во все учреждения, но никто не принимает его всерьез.

«И твое молоко, — добавил он, — то твое молоко, которое ты приносишь дедушке, что само по себе, несомненно, достойно похвалы, я и его могу извлечь из своей машины, потому что она способна производить и молоко, и мед — ведь все это, с позволения, сказать, не более чем выделения. Но машину никто не зарежет, когда она состарится, и не сбагрит в дом престарелых. Не зарежет и не сбагрит!»

Его слова так потрясли меня, что я рассказал об этом Пинесу.

— Мы не думали, что когда-нибудь состаримся, — сказал Пинес, который с того времени, как поднялся на водонапорную башню и видел, как избивали Ури, тоже сильно постарел и ослабел от полного отчаяния. — Мы верили, что так же, как мы взошли в эту Страну вместе, и работали вместе, и заселяли Долину вместе, так же вместе и умрем.

— Это верно, — сказал Мешулам. — Ни в одном их уставе нет упоминания о старости. Все там есть — специальное питание для беременных товарищей, распределение рабочей одежды, покупка полуботинок для казначея. И только о том, что делать со стариками, с ними самими через многие годы, — ни слова.

— Но борьба с возрастом — это очень личная борьба, — вздохнул Пинес. — Это не дело коллектива. Когда придет мое время, я хочу только одного — встретить смерть в полном сознании.

Сегодня Аккерман похоронен на моем кладбище — шестой ряд, семнадцатая могила, а его пищевая машина валяется за кибуцным коровником. Сверкающая, забытая, немая. Несколько специалистов из Техниона, прослышав о ней, попытались привести ее в действие, но отчаялись. Ни одному человеку, кроме Аккермана, так и не удалось извлечь из нее «продукт», так же как дерево возле нашей времянки, на котором когда-то, по рассказам, одновременно росли абрикосы, лимоны, груши и айва, перестало плодоносить после смерти дедушки. Зеленое, хмурое и бесплодное, высится оно во дворе, и только растрепанные гнезда ласточек, эти нахальные нагромождения соломы и уворованных перьев, свисают с его ветвей.

Но Зайцер, ради которого все эти старики пришли к нам с визитом, нес бремя своих страданий в полном молчании и выглядел так, будто решил провести остаток своей жизни с максимальной осторожностью и воздержанием.